Когда Колосов вошел, Островский предложил ему сесть возле себя. Он взял его руку и крепко сжал ее.
— Говори всю правду,— сказал он,— что ты думаешь о моей рукописи? Победа или поражение? Если победа — больше говори о недостатках; о достоинствах скажет читатель. Ты — редактор, и ты должен говорить о недостатках...
Пока Колосов высказывал Островскому свое мнение, тот не выпускал его руки из своей.
Потом отпустил и с лукавой улыбкой спросил:
— Знаешь, почему я не выпускал твою руку?
— Почему?..
— Потому, что я тебя не вижу... Когда я хорошо видел, я проверял искренность и правдивость собеседника по его глазам. Ведь глаза выдают неправду... Но теперь, когда я не вижу лица, я проверяю искренность и правдивость собеседника рукопожатием. Я хотел тебя проверить: где, в каком месте критического разбора моей рукописи твоя рука дрогнет? Для меня это означало бы, что ты, видя мою разрушенную физическую оболочку, усомнился в силе заложенного в ней комсомольского духа и не решился сказать мне о недостатках моего труда. Но ты говорил со мной честно, как комсомолец с комсомольцем, и теперь я считаю тебя своим другом.
Когда автор и редактор подробно обсудили, какие места в романе следует доработать, Колосов сказал Островскому.
— Николай, два года ты работал в очень трудных условиях. На девяносто процентов роман сделан. Теперь требуется только шлифовка, отделка... Ты имеешь право на отпуск. Мы подпишем с тобой договор, поезжай в Сочи, отдохни, наберись сил для новой работы... Мы сами отредактируем рукопись и сдадим в набор...
Островский нахмурился. Колосов не сразу понял, что преобладало в этом выражении его лица — обида или возмущение.
— Ты предлагаешь, чтобы кто-то за меня и без меня довел до конца мой труд? — сказал он.— Ну, а если бы ты предложил хорошему советскому рабочему, чтобы кто-то за него отшлифовал его деталь? Он наверняка бы обиделся! Ведь в шлифовке, в отделке вещь приобретает свою окончательную ценность. В этом — гордость мастера, и ты хочешь меня лишить ее? А кроме того, для меня труд — верное оружие в борьбе с моим заклятым врагом — моей болезнью. Я не уеду в Сочи, пока роман не будет подготовлен к печати. Я сам, своей рукой должен исправить все его недостатки...
И Островский не уехал в Сочи, пока не была закончена вся редакционная работа над рукописью.
С апреля по июль 1932 года — в четырех номерах журнала «Молодая гвардия» — печатался роман Островского «Как закалялась сталь».
Вскоре был получен первый читательский отклик.
Николай Островский жил в Сочи. Письмо это он не мог прочесть. Он лежал недвижимо, тяжело больной. Невидящие глаза он обратил туда, где покачивались вершины кипарисов, к знойному голубому небу. Тревожно-нетерпеливо он ждал, чтобы ему прочли: принят ли, отвергнут ли людьми его труд?
Вот оно, это первое читательское письмо. Я привожу его без изменений: «Николай, братишка! Пишет тебе незнакомый слесарь Краснодарского депо. Уже пять часов утра, а я только что кончил читать про твоего Павку. Я так его полюбил, что всех его врагов прокалывал пером, и до того проколол весь журнал, что теперь сижу и думаю, как его отнести в библиотеку? Но не думай, что если я не спал ночь, а мне в 6 утра на работу, то я там буду клевать носом; нет, я буду работать вдвое, втрое лучше. Этому меня научил твой Павка!»
Островский взял в руки письмо и долго держал его, как бы ощупывая невидимые строки.
СИГНАЛЬНЫЙЭКЗЕМПЛЯР
Минуло три месяца с того дня, как Николай Островский сдал издательству художественной литературы свой роман «Рожденные бурей».
Для каждого писателя «пауза» между окончанием романа и выходом в свет книги всегда бывает волнующей и тревожной. Островский переживал эту «паузу» особенно мучительно и нетерпеливо: с каждым днем он чувствовал себя все хуже, силы уходили, физические страдания становились невыносимыми. И хотя Островского ежедневно навещали друзья, хотя у его постели часто играли музыканты и пели певцы, чтобы немного развлечь писателя, мысль Островского — жадная и неугомонная — все время обращалась к будущему роману.
...Был пасмурный декабрьский день 1936 года. В кабинет директора издательства Николая Никандровича Накорякова вошли заведующий редакцией художественной литературы писатель Виктор Кин и начальник производственного отдела.
