Александр I передал доклад министра Народного просвещения в Комитет министров на рассмотрение, но последний нашел взгляды гр. Разумовского ошибочными. Но Александр I все же одобрил предложенные гр. Разумовским меры.
…Политическое вольнодумство раздражало и тревожило Карамзина. 18 апреля 1819 года он писал Дмитриеву по поводу политических убийств и общего революционного брожения в Европе:
«Хотят уронить троны, чтобы на их места навалить журналов, думая, что журналисты могут править светом». В этой иронии звучала горькая мудрость историка, которому довелось быть свидетелем революционного буйства парижской черни.
…В письме к Вяземскому 12 августа 1818 года Карамзин определенно высказывается против конституции: «Россия не Англия, даже и не Царство Польское: имеет свою государственную судьбу великую, удивительную и скорее может упасть, нежели еще более возвыситься. Самодержавие есть душа, жизнь ее, как республиканское правительство было жизнью Рима. Эксперименты не годятся в таком случае. Впрочем не мешаю другим мыслить иначе… Для меня, старика, приятнее идти в комедию, нежели в залу Национального Собрания, или в камеру депутатов, хотя я в душе республиканец и таким умру».
* * *
В эти же годы, в конце наполнения бурными событиями царствования Александра I, оформляются основы мудрого миросозерцания Пушкина, уже вполне национального по своему духу.
II. НЕПОНЯТЫЙ ПРЕДВОЗВЕСТИТЕЛЬ
В 1937 году, в столетие со дня смерти Пушкина, русские масоны утверждали, что Пушкин был пророком масонских идей и стремлений.
Это ничто иное, как очередной миф, один из бесчисленных мифов, созданных русскими масонами и духовными их потомками русскими интеллигентами.
Уже в 1825 году, во время жизни в селе Михайловском, накануне восстания декабристов у Пушкина складываются основные черты его мудрого политического миросозерцания, которое заставляет причислить Пушкина к самым выдающимся русским политическим мыслителям того времени.
«Гениальные люди, — пишет Митрополит Анастасий в «Беседах с собственным сердцем», — являются обыкновенно фокусом, в котором сосредотачивается творческая энергия за целую эпоху: не удивительно поэтому, что они сами обозначают эпоху в жизни человечества». Это суждение вполне применимо к Пушкину с той только разницей, что Пушкин явился фокусом, в котором выразилось национальное мировоззрение предшествующих эпох русской истории.
В Пушкине впервые после совершенной Петром I революции раскрылась душа России, все духовное своеобразие русского народа.
Пушкин — это свидетельство, каким бы должен быть русский человек, если бы он прожил больше, и силой своего светлого гения оформил бы душу образованных русских людей на русский образец, если бы Россия пошла пушкинским путем, а не путем Радищева, гибельным путем русской интеллигенции, этих духовных ублюдков ни европейцев, ни русских, «стрюцких», как их презрительно называл Достоевский.
«Пушкин, — пишет Достоевский, — как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с Петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом то смысле Пушкин есть пророчество и указание».
«…В Пушкине родились все течения русской мысли и жизни, он поставил проблему России, и уже самой постановкой вопроса предопределил способы его разрешения».
Аполлон Григорьев — критик значительно более глубокий, чем В. Белинский, утверждает, что «Пушкин — это наше все». Он «…представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным, после всех столкновений с чужим, с другими мирами».
Но раскройте любую из так называемых «Историй русской общественной мысли». Напрасно вы будете искать там имя Пушкина.
Это вполне понятно потому что, то что до сих пор выдавалось за историю русской мысли, являются на самом деле историей не русских идей, или, если хотите еще точные, историей политических заблуждений и политического обезьянничества радикальной части русского общества. В этих историях под микроскопом любовно и тщательно исследуются все мысли «таких гигантов политической мысли», как Добролюбова, Ткачева, Лаврова, но Пушкина в оных историях нет.
