— Что твои уста хранят слишком много тайн.
— Если ты и вправду такой, каким хочешь казаться, что тебе стоит их разгадать?
Сара высунула кончик языка, и Кадис шутливо прикусил его.
— Зверюга.
У Сары получился не просто хороший репортаж; это был репортаж всей ее жизни. Фотографии напечатали, оценили, осыпали наградами, но журналистке не было до них никакого дела. Она без сожаления сменила гордое прекрасное одиночество на трудную, но счастливую жизнь вдвоем.
Сара, со своим университетским французским и начатками испанского, почерпнутыми в далеком детстве у няньки-мексиканки, поселилась с Кадисом в Латинском квартале, в тесной берлоге нищего художника. Впрочем, их любовь не нуждалась в словах. В те времена художнику было проще пойти на компромисс с творчеством, чем со своим чувством. Они сплетались телами под блюз и песни Сержа Гейнсбура. Сохли от любви, худели от ласк, питаясь одними поцелуями. Сара устроила в ванной фотолабораторию и проявила в ней лучшие снимки в своей жизни. И отправила их по почте, поскольку ни за что не хотела расставаться со славой и поэзией легендарного богемного квартала, где боролись и грезили; где воздух был пропитан головокружительными идеями; не хотела покидать ни на минуту этот новый Вавилон, в который слетались молодые безумцы со всего света, чтобы воплотить в жизнь свои самые дерзкие мечты.
Незаметно для самих себя они превратились в единый организм. Она, кудесница камеры, разъезжала по всему миру в поисках сенсационных кадров, чтобы продать их по баснословной цене солидным журналам. Он, гениальный насмешник и мистификатор, прослыл в художественных кругах основоположником нового экспрессионизма, дивным самородком, который вот- вот совершит революцию в современной живописи. Сара поняла это одной из первых и с тех пор старалась запечатлеть каждую его работу, тайком фотографируя их прямо в мастерской; еще не признанные шедевры занимали достойное место на посвященных культуре страницах "Нью-Йорк таймc".
Так к нему пришла слава.
Первое время Кадису жестоко доставалось от ретроградов и критиков, зато молодежь, не сговариваясь, объявила его иконой нового искусства и сексуальной революции.
Творчество Кадиса было дуалистическим. Картезианство в чистом виде. Душа и тело, добро и зло, разум и инстинкт, дух и плоть. Лицо и крест. Святость и бесстыдство. Грех и благодать как оборотные стороны друг друга. Один именитый критик начал статью с похвалы в адрес уникального видения Кадиса, а закончил тем, что окрестил его концепцию "Дерзновенным Дуализмом".
Сильные мира сего отдавали должное художнику, создавшему живописную панораму человеческой души. Всем нравилась его бесшабашность и агрессивность; его творческая свобода; его темная ярость. Его замкнутость. В сердцевину собственной души, туда, где рождались его полотна, Кадис не пускал никого, даже собственную жену.
Сару терзала тревога. Ее муж был признанным гением, он купался в лучах славы, о нем писали восторженные статьи, в его честь устраивали пышные приемы, его работы выставлялись в берлинской "Хамбургер-Банхоф", лондонской "Тейт", нью-йоркской галерее Гуггенхайма, а между тем последние картины Кадиса были проникнуты беспросветной тоской.
Ни критика, ни публика этого пока не замечали, но источник вдохновения живописца начал потихоньку иссякать. Теперь Кадис все чаще впадал в уныние, становился угрюмым и молчаливым. Великий художник на глазах превращался в параноика, убежденного, будто весь мир смеется над ним. Нельзя было допустить, чтобы они поняли: он больше не может создать ничего нового, его полотна лишь бесконечное повторение давно пройденных тем и мотивов.
Подобные приступы случались и раньше, когда очередная экспозиция Кадиса не могла снискать такой популярности, чтобы удовлетворить его непомерное тщеславие. Но теперь все было по-другому. Новая напасть оказалась серьезнее обычной хандры творческого человека.
Они и прежде знали, что у знаменитостей бывают кризисы. Что в сорок лет люди начинают бояться пятидесяти, а когда им сравняется пятьдесят, с ужасом думают о семидесяти. Но на этот раз все оказалось куда серьезнее. У кризиса, который охватил Кадиса, было множество причин.
