Рот, хранящий молчание, похож на черный провал. Глубокий сухой колодец.
— Поговори со мной, Сиена, — попросила Мазарин, открывая шкаф.
Святая вновь появилась из темноты, юная, прелестная... И немая.
— У тебя остались желания? Мечты? Или все они тоже умерли? Кто так обошелся с тобой? Почему тебя не похоронили?
Точеное лицо оставалось безмятежным, словно окутанным сном.
— Кто ты?
Для Мазарин Святая оставалась тайной. Неупокоенной душой, заточенной в стеклянную темницу. Только что срезанной розой, первым и последним вздохом. Мгновением жизни, застывшим в вечности. Внезапно Мазарин вспомнила о медальоне и задумчиво погладила украденную святыню кончиком пальца. Что означали эти изогнутые линии и причудливо переплетенные буквы? Почему Святая носила их на груди?
Открыв шкаф, она потревожила спавшие в нем тайны. Вопросы, на которые не было ответа.
Теперь, когда Мазарин больше не боялась Святой, в ее сердце появился новый страх, страх перед тайной, которую ей никогда не раскрыть.
Промучившись полночи без сна, истерзав себя вопросами, отбросив сотни догадок и не придя ни к какому заключению, она представила, как вытянется физиономия Кадиса, когда он увидит ее набросок, и задремала с улыбкой на устах.
5
Кадис ощущал мучительный голод; он изголодался по свободе, но не по той, что воплощали его картины, а по другой, немыслимой и невозможной. Он хотел быть молодым и старым одновременно. Соединить двадцатилетнюю жизненную силу и семидесятилетнюю мудрость. Вновь разжечь огонь, который прежде горел в его душе, заставляя искать все новые нехоженые тропы, главный импульс творчества: скрытые и подавленные желания.
Власть над собственным телом иллюзорна; это неверный союзник и ненадежное убежище. Запретное и постыдное рвется на волю; сидящий в каждом зверь стремится сбросить хлипкие оковы цивилизации, чтобы предстать во всей первобытной красе.
Творчество Кадиса вовсе не было гимном распаду, как его поспешили окрестить критики; напротив, то было само совершенство, почти болезненная полнота жизненных сил. Две противоположности, слитые на одном полотне. Человек лицом к лицу со своими страхами и желаниями. С одной стороны, виртуозное воплощение невинности, с другой — инстинкт в чистом виде; целомудрие в приподнятой ветром юбке и бездна темной страсти в складке кожи между пальцами.
Юношеский нонконформизм помогал ему преодолевать любые препятствия на пути к мировой вершине; вечные поиски идеала снискали ему славу, но теперь они же его убивали. Как примириться с тем, что он сделался хуже всех, даже новой ученицы, ничтожной пигалицы, умудрившейся с ходу наступить ему на больную мозоль. Сколько времени ей понадобилось, чтобы преподать ему урок мастерства? Два часа? Сколько картин он уничтожил за последние месяцы? Пятьдесят, сто? Ему не было нужды рисовать ноги, чтобы выразить себя. Отчего теперь они сделались такими важными? Отчего он стал так бояться жизни?
Кадис начал тосковать, а тоска — верная примета того, что человек теряет нить собственного существования и судорожно цепляется за прошлое, чтобы не раствориться окончательно в мареве погребального костра. С каждым днем он все меньше чувствовал и все больше вспоминал.
Он давно перестал пускать жену в мастерскую, оправдываясь тем, что не хочет показывать ей новые картины, пока они не закончены. Кадис знал, что Сара только притворяется такой выдержанной и равнодушной к чужой славе. Он не хотел давать ей повод для тайного торжества.
В последнее время Кадис все чаще запирался в Ла-Рюш наедине с бутылкой виски и грубо прогонял посетителей, "чтобы не мешали творческому процессу". Ему казалось, что среди холстов и красок можно спрятаться от самого себя, хотя бы на время остановить саморазрушение.
Трагедия живописца коренилась в его собственной душе. Создавая несметное число новых вселенных, он обрек на разрушение собственную душу. Кадис привык идти наперекор правилам, по которым существовал окружающий мир. Прежде он находил спасение в разрушении, теперь это больше не действовало. Разрушение вело к экзистенциальному хаосу. Краски выцветали, и он переставал понимать, что они означают.
