Хождения с сумой продолжались почти год. На журчащий голосок пятилетней девочки особое внимание обратила какая-то чиновница, вдова. И сделала она доброе дело: определила всех троих детей по разным приютам. Так началась у моей подруги самостоятельная жизнь.
В приюте был детский хор. Регенту ее голосок понравился, и состоялись ее первые выступления: дети пели на похоронах, свадьбах, в церкви, на днях рождения.
Я уже говорил, что в 1908 году приехал с дедом Прутом в город на великой русской реке в Страстную неделю и мы вместе с купцом Евстигнеевым, с которым дедушка во время Турецкой кампании служил в одном взводе, пошли в собор послушать хор и особо — сироту… Оба они — иудей и православный — были полными Георгиевскими кавалерами, поэтому религиозных споров между бывшими воинами не возникало.
В тот день внимание мое в соборе приковал стоящий у дверей солдат-инвалид. Опирался он то ли на костыль, то ли на палку. Мне было непонятно: ведь солдат должен был находиться на войне или в казарме. Я не спускал с него глаз. Он стоял ровно, обыкновенно, равнодушно. Вдруг человек весь преобразился: вытянул шею, подался вперед, до предела напрягая слух. Тогда уже стал прислушиваться и я. На угасающем фоне взрослого хора возник голос. Его звучание все нарастало, ни на мгновение не теряя своей первородной чистоты. Мне показалось, что никто в этой массе народа — и я в том числе — не дышал. А голос звучал все сильнее, и было в нем нечто мистическое, нечто такое непонятное, что я… испугался, соприкоснувшись с таким волшебством и задрожал, услышав шепот монашки, стоящей рядом: «Ангел! Ангел небесный!»
Я, словно зачарованный, робея, смотрел в потолок, надеясь увидеть, как — через крышу — ангел улетит в свои небесные покои…
Пришел в себя, лишь когда Евстигнеев, подмигнув моему деду, сказал:
— Ну, юноша, не желаешь ли познакомиться с артисткой? Пойдем, покажу ее тебе!
Служба кончилась. Люди стали расходиться. Проковылял к выходу и безногий солдат, на которого я вначале смотрел: меня больше интересовал этот человек, потерявший на войне ногу и опиравшийся на костыль, его Георгиевский крест, висевший на выгоревшей гимнастерке, нежели окружающие и пение хора. От солдата я отвлекся, только заслышав тоненький голосок «ангела»…
Мы направились в глубину опустевшего храма, где — за алтарем — собирался хор. У стены стояла девочка моих лет. Темноволосая, аккуратно причесанная, в скромном ситцевом платьице.
— Подай руку сиротинушке! — сказал мне Евстигнеев, не отличавшийся особой деликатностью. — Да еще приложи полтинник: ей на конфеты, а то их в приюте этим продуктом не балуют!
Дед незаметно сунул мне в карман серебряную монету, и я сказал девочке:
— Здравствуйте.
Она ответила:
— С добрым днем, сударь!
Дед толкнул меня в спину. Я подал девочке полтинник, но сказать больше ничего не мог. Она сама выручила меня:
— Спасибочки, господин хороший! Это нам на ириски!
— Ну, буде! — заключил Евстигнеев. И мы ушли.
Так закончилась моя первая встреча с этой девочкой, ставшей впоследствии мне очень близким другом.
С уже знаменитой певицей — Лидией Андреевной Руслановой — я встретился через пятнадцать лет.
Шел 1923 год. Отгремели залпы боев с интервентами и белогвардейцами, я отслужил свое в рядах Первой Конной, затем участвовал в формировании пограничных частей, в разгроме басмаческих банд и — после демобилизации, — будучи журналистом, оказался в родном Ростове-на-Дону.
На летней эстраде бывшего Коммерческого клуба впервые выступала со своими песнями Лидия Русланова. Профессиональная певица с большим опытом, ученица чудесного певца и педагога Михаила Ефимовича Медведева — профессора Саратовской консерватории, бесплатно обучавшего четырнадцатилетнюю сироту. За спиной юной Руслановой были уже бесчисленные выступления перед рабочими — гвардейцами революции, а затем перед бойцам и регулярной Красной Армии в течение всего периода Гражданской войны. Она пела им русские народные песни, те, что пела всю свою жизнь.
Первый ростовский концерт прошел очень успешно, и началось ее полувековое триумфальное шествие по эстрадным площадкам и театральным сценам нашей страны.
