— «Мякоть»? Эй, глянь-ка, паря. Да у него и «рогожи»[244] нет. Благо, что «скамейку»[245] ещё не угнали. Теперь, значит, беда в полбеды, а то и совсем беда была бы.
Во всём это мало утешительного. На месте действия появляется градский страж, коего привлекло сюда любопытство при виде скопища. Является он как некий Зевс-громовержец и выдворяет порядок, то есть разгоняет толпу, садится в Миколкины сани и хочет вести его в часть. Миколка чует над собой ещё новую беду, взмаливается, чтобы страж отпустил его. Но страж непреклонен и неумолим, начальство де разберёт. Однако ещё и начальство не вдруг разбирает, и Миколку по ходатайству стража сажают в «сибирку». Сидит Миколка сутки, сидит другие, на третьи является извещённый хозяин, милостивый государь Иван Савельевич, и выручает Миколку из бедовый беды: от пилки дров до таскания воды в частном[246] доме.
А дома — гонка. Опять хозяйская вожжа гуляет по миколкиной спине, опять длинная рация и покоры товарищей. Да в придачу ко всему этому четырёхмесячный вычет из жалованья за утраченные вещи. Тут уже всё припомнил Иван Савельевич: и конец на Васильевский за пятиалтынный, и фертика, что «дал стрекача на сквозняку», и иные недочёты — всё, как есть дочиста припомнил, на костяшках отчислил, да и поставил в строку: «за всё, мол, вычту теперь одним счетом разом».
Миколкино сердце окончательно уже ожесточилось, да и двухсуточное сидение в арестантской, где всякого народа вдоволь, а больше всего шатаек-бездомных да мазуриков, тоже не прошло ему без пользы. Понял Миколка, что простота в извозчичьим промысле самое неподходящее, самое последнее дело и повернул на новую дорогу. Опытность приходит к людям не сразу, а мало-помалу, вприглядку, ковыляя да спотыкаясь. Пришла она так и к Миколке несуразому. Постиг и Миколка, наконец, всякую хитрость и всякую штуку извозчичью. Стоит он, например, у Технологического института и видит, что спешит наниматель:
— На царскосельскую машину[247], — кричит ему.
— Только туда? — вопрошает, лихо подкатив Миколка.
— Только туда. Что возьмёшь? Поскорее надо.
Миколка очень хорошо чувствует, что за расстояние в какие-нибудь двести сажень[248], если ещё не менее, по совести больше гривенника взять не приходится, а уж много-много коли пятиалтынный ради скорый езды. Но он видит, что нанимателю дело к спеху, что наниматель торопится застать поезд железной дороги, и потому с любезной наглостью оскалив свои белые зубы, Миколка заламывает неслыханную цену:
— Тридцать пять копеек положите, — говорит он.
— Да ты с ума сошёл! — возражает наниматель.
— Как угодно-с… меньше нельзя, зато лихо предоставим.
В это время подкатывают ещё два-три близстоящих извозчика и, узнав, куда рядиться наниматель, заламывают ту же цену, а один из них даже нагло запросил сорок копеек.
— Тридцать копеек положьте-с, ваше сия-с! — предлагает снова Миколка, подкатив ещё лише прежнего.
Наниматель, боясь опоздать и надеясь на бодрую рысь Миколкиной лошадки, соглашается на его цену:
— Только, мол, поживее, ради Бога.
Но у лошади рыси словно и не бывало: потрухивает себе по мостовой нога за ногу, так что даже Миколка, понурив голову, кренделем несчастным сгорбился.
— Да прибавь же ты шагу, любезный! — упрашивает наниматель.
Извозчик никакого внимания не обращает, будто и не слышит, будто это совсем не до него касается.
— Да слышь ты, чёрт, ведь я опоздаю! Пошёл живее, говорят тебе!
— Я и то живо…еду ведь! Чего ещё? — сквозь зубы цедит Миколка.
— Разве так ездят? Ударь её кнутом.
— Зачем кнутом? Она и так идёт, — продолжает он ворчать нелюбезным тоном, — какой там ещё езды! И то едешь, как надо, по цене и езда.
— Да ведь ты же рысью подкатывал ко мне.
— Ну рысью! Ну так что же?
— А теперь точно нарочно везёшь так, что опоздать придётся.
— Положите тридцать пять копеек, не жалейте, так предоставлю, — говорит он.
Наниматель очень хорошо видит, что всё это штука, что это делается нарочно с умышленной целью, Но из-за пятачка не стать с ним спорить, когда опоздать боишься — он обещает прибавку и извозчик вмиг доставляет его к дебаркадеру. Откуда и рысь взялась? А попробуй-ка он не додать пятачка, добытого таким вымогательством, извозчик наделает такого скандалу, что и не приведи Бог — при публике оконфузит, обругает что ни есть хуже, чем-нибудь вроде «голоштанника», «мазурика», «христарадника» и тому подобное. А не то иной раз попытается проникнуть за ним и за стеклянную дверь, чтобы там со слезливой наглостью продолжать своё требование.
