Связывая затем эти природные явления (в широком смысле) с социальными процессами по все той же древнейшей схеме «благоприятно – неблагоприятно», «полезно – вредно», человек получил и возможность с известной степенью вероятности предсказывать не только природные явления, но и их влияние на социальную жизнь, некоторые характерные социальные процессы, а стало быть, и влиять на индивидуальную жизнедеятельность. Эти открывшиеся человеку связи между природными и социальными явлениями, процессами удерживались в коллективном опыте, коллективной памяти главным образом с помощью символов, ритуалов и других знаковых информационно-впечатляющих способов. Удерживалась, разумеется, эта связь только в той степени, в какой природные явления были жестко детерминированы или же могли с большой степенью вероятности влиять на условия существования конкретных обществ.
Вот, например, в какой символике возникла и была закреплена связь между поведением некоторых грызунов и эпидемиями чумы, которая, как это вполне понятно, в свою очередь, оказывала грозное влияние на социальное бытие, даже на существование многих обг ществ.
Уже в ранних неолитических слоях Чатал-Гуюка в Турции, где обильный археологический материал дает возможность реконструкции систем символов, обнаруживается связь землеройки и мышей с символами смерти. В одном из древних храмовых захоронений вместе со жрицей погребены землеройки и мыши. Представление об этих животных как об очень опасных священных земных существах многие тысячелетия сохранялось в древнемалоазиатских и древнебалканских традициях эгейского ареала. Длительным приспособлением к часто вспыхивающим эпидемиям чумы объясняется, с одной стороны, выработка соответствующей системы символических представлений (в которой соотносятся смерть и грызуны-чумоносители), а с другой – создание форм обряда кремаций, при котором сжигали не только покойника, но и все его имущество (иногда и близких к нему людей, его скот), а посуду его разбивали.
У шумеров лик богини смерти представлял собой стилизованную мышь. Не ешьте тушканчиков, сказано в Библии. Грубая, но полная смысла проза жизни, а вовсе не какое-то религиозное иносказание.
Подобные полезные наблюдения пронизывают всю историю человечества. И все это для вполне реальных, земных, даже «бытовых» целей. Эту связь явлений замечательно опоэтизировал Пушкин:
Старайся наблюдать различные приметы:
Пастух и земледел в младенческие леты,
Взглянув на небеса, на западную тень,
Умеют уж предречь и ветр, и ясный день,
И майские дожди, младых полей отраду,
И мразов ранний хлад, опасный винограду.
Так, если лебеди, на лоне тихих вод,
Плескаясь вечером, окличут твой приход,
Иль солнце яркое зайдет в печальны тучи,
Знай: завтра сонных дев разбудит дождь ревучий,
Иль бьющий в окна град – а ранний селянин,
Готовясь уж косить высокий злак долин,
Услыша бури шум, не выйдет на работу
И погрузится вновь в ленивую дремоту.
Стоит, однако, добавить, что селянин этот уже в древности не стал полагаться целиком на свои чувства («взглянув на небеса»), а изобрел очень много различных приспособлений, которые помогали ему определять погоду.
Теперь о другом. Слишком, слишком долго предметом материалистической науки был мир Homo бодрствующего, a Homo спящий маячил где-то там, на втором плане, на задворках, не привлекая серьезного внимания науки. Фраза «история делается ночью» только сейчас стала наполняться глубоким смыслом. Сон стал подвергаться оценке на том же уровне, что и бодрствование. Именно сон и сновидения – окно, позволяющее подчас заглядывать во внутренний мир человека, видеть его «бессознательное», которое, однако, также отвечает за его поступки, а значит, и за будущее. По-видимому, вечные попытки истолковывать сновидения в системе «предсказания – пророчества» – это в целом совсем не шарлатанство и мистика, а гениальная догадка человечества в прошлом о действительном значении сна и сновидений. Именно догадка, но, как и многие другие, она уже в наше время приобретает научное обоснование.
А ведь совсем недавно одного из тех, кто уже в прошлом веке пытался научно подойти к сновидениям, шельмовали наши доморощенные «научные работники» как мистика, как шарлатана, в лучшем случае как идеалиста. И уж по крайней мере ему напрочь отказывали в научной доказательности: какие-то там половые или агрессивные инстинкты, комплексы – все очень и очень мудреное, идеалистическое! Речь идет о Зигмунде Фрейде. Но привычная критика Фрейда, отвергающая его как идеалиста, выглядит сегодня более чем примитивной. Уже в наше время, в 1987 году, интересные соображения в этой связи высказал на страницах журнала «Вопросы философии» крупный российский ученый Е. Фейнберг. «Мы ведь всегда знали, – заметил он, – что не все в человеческом мышлении должно быть осознанным, чтобы влиять на его поведение, что есть подсознание, и в этих вопросах также произошли огромные сдвиги. Что там в подсознании, как оно взаимодействует с сознанием и как его содержание формируется?» Оказывается, вовсе не обязательно подсознательное должно быть вербализуемым. Фрейд отталкивался от огромной роли подсознания, правда, у него почти все сводилось к сексуальному комплексу. Однако надо учитывать, что он жил в Вене в мирный период двух десятилетий между двумя войнами в Европе, в условиях неплохой буржуазной демократии, практиковал как врач в обеспеченной среде, где, в общем, никаких других проблем, которые нужно было бы сдерживать внутренним цензором, кроме сексуальных, не было. А, как говорил сам Фрейд в своей ранней книге «Истолкование снов», курице просо снится. Поэтому отделить у Фрейда основное и ценное от случайного, считает Фейнберг, – важная задача, относящаяся тоже к проблеме сознательного и бессознательного и их сложной взаимосвязи, сложному взаимовлиянию, которые все больше принято объединять термином сверхсознание. Таким образом, речь идет и о проблеме познания и самопознания. И о возможности по сновидениям предвидеть будущее, хотя бы состояние здоровья конкретного человека, добавим мы. А также и лечить больного человека не сном, а во сне, с помощью заданных, программируемых сновидений, и обучать во сне языкам, например.
