Все же ему было трудно представить себе все так, как должно: таинственная атмосфера, песнопения, глухо звучащие молитвы, скамьи, полные молодых и сильных мужчин и женщин, которые совершают поклоны, опускаясь на колени, ряды людей, подходящих к священнику, чтобы получить причастие и благословение.
Церковь, по которой шел молодой мужчина, была пуста. На первой скамье справа сидели две старых женщины в черном, далеко сзади в полутьме на коленях стоял худой человек. Пусто.
Ему стало холодно. Он вышел на улицу, остановился на ступенях церкви. Он увидел дюжину молодых людей, идущих вверх по улице. Выбритые головы, тела закутаны в полотнища цвета шафрана, босые ноги в сандалиях, они пели псалмы, били в цимбалы и тамбурины.
Они прошли мимо церкви, раскачиваясь из стороны в сторону и глядя прямо перед собой, и благостные улыбки освещали их кукольные лица.
Когда позже молодой мужчина вернулся домой, в телевизионных новостях он увидел тысячи согнутых в поклоне спин на улицах города. Священник с тюрбаном на голове и бородой, скрывающей лицо, проповедовал учение. В этот момент молодой мужчина вспомнил пустую церковь.
Религия, собственная религия, вера страны, в которой он родился, стала ненужной и безлюдной, опустела, как церковь, в которой он сегодня побывал.
Она не была уничтожена атеистической идеей или в результате научного прогресса. От нее ничего не осталось, кроме пустоты. Другие религии заняли ее место. Молодой мужчина почувствовал, что лишился того, что принадлежало ему по праву. Он утратил частицу себя.
8
Когда придет тысячелетье за нынешним
тысячелетием вослед,
Гром смерти разразится землею.
Варвары смешаются с последним легионом солдат,
безбожники заселят сердца
городов-святынь,
и все – один за другим – станут варварами,
неверными и злыми.
Порядок и закон падут.
Ненависть, как пламя в сухостое,
людей охватит.
Случится избиение солдат,
безбожники задушат верных.
Жестокость будет в каждом сердце и во всех.
И города падут.
Они играли на покрытом снегом склоне на окраине города. Семилетнюю девочку звали Златой. А мальчик с совершенно черными волосами и темной кожей откликался на имя Али. Третий, толстощекий мальчуган с рыжими волосами и громким голосом, самый живой и жизнерадостный из них, был Мерциар. Они играли. Снег был глубокий и мягкий, и ярко сияло солнце. Дети на животах скатывались с горки, и мороз им был нипочем. Вдали был слышен гром взрывов.
Их могли звать и Мириам, и Георг, и Владимир. Они могли бегать на морском берегу или прыгать по камням в горах. Они все равно были бы сыновьями и дочерьми своих родителей – мусульман, евреев или христиан, православных, католиков или маронитов. Ни религия, ни местность здесь значения не имеют. Они играли, как играют дети. Они играли с радостной безмятежностью, на которую способны только дети, слишком долго прятавшиеся от света, совершенно внезапно озарившего их, когда со всей силой проснулась жизнь, а юность неудержимо проложила себе дорогу и вынесла их на солнце.
Вокруг них была война. Война, полная ненависти, война без правил. Одна из тех гражданских войн, в которых убивают людей с простотой, будто валят деревья. И хотя они видели вокруг себя и смерть своих друзей и подружек, и родителей, они не верили в собственную смерть. Они были детьми, и солнце сияло. Из окна своих полуразрушенных домов за ними наблюдали родители и снова и снова звали их домой.
Им не хотелось опять вызывать дьявола из его обители. Но кто этот демон? Мусульманин? Еврей? Христианин, православный, католик или маронит? Это зависит от места и точки зрения. Но разве дети, играя, думают о дьяволе?
А он принимает человеческое обличье.
Издали, из других окон, в прицелы снайперских винтовок за детьми наблюдали другие люди, – впрочем, достойно ли их это слово?
Один из них подал знак. Вскоре после этого на покрытом снегом склоне лежали три неподвижных тела, а снег был красным от детской крови.
9
Когда придет тысячелетье за нынешним
тысячелетием вослед,
люди последуют крови и вере.
Но ни один не внемлет мучениям
сердца ребенка,
выброшенного, как птенец из гнезда,
