Спустившись по песчаному откосу, они оказывались среди вросших в выцветший песок искрящихся гранитных булыжников. Постелив покрывало и присоединившись к компании мускулистых, приталенных муравьев, они оказывались в самом центре солнечной микроволновки. Ослепительный татуировщик, склонившись над ними, трудился над их кожей, покалывая жгучими иглами. Время от времени любопытный прохладный ветерок, пахнущий Гольфстримом и китами, налетал и сдувал жар с его работы.
– Очень хорошо, что ты поправилась, – говорил он, оглаживая ее спину. – Косточки ушли, и теперь твое тело безукоризненно!
– Это что еще за косточки? – расплющив щеку о полотенце, бормотала она в полудреме, и косое солнце не находило изъяна на ее гладком теле.
– Когда мы встретились, ты была, как бы это сказать…
– Ну, ну, говори! – бубнила она.
– …Несколько худовата!
– Ага! – приподняла она возмущенное лицо. – Значит, ты врал, когда расхваливал мое тело? Вот все вы, мужчины, такие! Лишь бы добиться нас, а как добились – сразу худовата!
– Нет, мое солнышко, не врал! Просто ты стала еще совершеннее!
– Прошу тебя, не называй меня «солнышко»! – с неожиданным раздражением воскликнула она. Именно так, распуская слюни, обращался к ней Феноменко.
– Извини, – растерялся он.
Она отвернулась, и он встал и пошел к воде. Постояв у кромки, он двинулся в самую гущу прохладных бликов и, зайдя по грудь, погрузился в них с головой. Когда он вынырнул, она стояла у воды и смотрела на него.
– Иди ко мне! – поманил он ее.
Она пошла, втянув живот и тряся кистями согнутых в локтях и прижатых к телу рук, как делают женщины, когда входят в холодную воду.
– Хо-лад-на-а-а! – пропищала она.
Он ждал ее, и когда она, лаская грудь плеском волны, приблизилась, протянул к ней руки. Она вошла в его объятия, и он, подхватив ее, легко поднял, приблизил к себе и поцеловал:
– Русалочка моя ненаглядная!
– Уже лучше! – похвалила она, подрагивая от холода.
Стараясь, чтобы брызги не попали ей на лицо, он закачал ее, сияя нежными голодными глазами. Она смутилась, подумав, что он, как Мишка станет домогаться ее в воде. Однако он, уловив ее дрожь, пошел с ней к берегу, да так и вынес ее туда на руках. Поставив на покрывало, он взял полотенце и принялся растирать ее гусиную кожу, после чего укутал в халат и прижал к себе.
– Извини, Наташенька! – пробормотал он.
– За что? – простучала она зубами.
– Я, наверное, надоел тебе своими телячьими нежностями…
Она не выдержала его виноватого смирения и поцеловала холодными губами в мокрую щеку:
– Все нормально, Димочка, все нормально!
Видит бог, она тянется к нему изо всех сил, видит бог…
К середине августа жизнь их сложилась в невозмутимую череду будничного бдения и новопоместного воскресного безделья. Покидая рабочим утром их уютный нешумный улей, они возвращались туда вечером, и золотисто-лысоватый шмель кормил и обхаживал прекрасную уставшую пчелу, а она рассказывала, на каких полях и причудливых цветах ей довелось побывать, и каким порой горьким бывает вкус добытого нектара. Приносила с собой пыльцу новостей, утаивая от него те, которыми она, к сожалению, не могла с ним поделиться. Например, новость о том, что Феноменко завел себе новую любовницу.
Пятнадцатое августа, первую после их знакомства годовщину смерти ее жениха она захотела провести в одиночестве, о чем напряженно и решительно объявила утром:
– Прости, но я хотела бы сегодня побыть одна.
– Да, да, конечно, я понимаю, – послушно склонился он.
Вечером она поставила на стол Володину фотографию и зажгла свечу, предварительно купленную в церкви, где она бывала теперь в этот день каждый год, чтобы присоединив к жаркому костру усопших душ трепещущий светлячок ее памяти, пробормотать «Помяни, господи, душу невинно убиенного раба Твоего Владимира и прости ему все согрешения его…» из той длинной вдовьей молитвы, которую обычному юристу невозможно запомнить.
Налив в бокал вина, она посмотрела на фотографию, выпила и пробормотала: «Царство тебе Небесное, Володенька…» Затем взяла альбом, где были собраны их фотографии, и принялась перебирать их, добавляя в бокал рубиновое утешение и выпивая одним махом. Когда бутылка опустела наполовину, судорожная пружина горла расправилась и открыла путь слезам.
