Незаметно проходят счастливые месяцы, заполненные учебой и музыкой, солнцем и зимними дождями. Миновали тевет и шват[41], наступила весна, желанная, прекрасная. То ни с чем не сравнимое чувство, когда поутру, еще не успев проснуться, ты чувствуешь, какой праздник у тебя на душе. Ты умываешься, завтракаешь вместе со всеми, кидаешь в сумку тетради и книги и идешь в гимназию. Весна царствует на небе и на земле. Прозрачный воздух напоен хмельным ароматом кричаще ярких южных цветов. Рядом – лишь протяни руку – шумит веселое море, на горизонте застыла парусная лодка, и щедрое солнце благословляет тебя каждым своим лучом.
Вокруг мелькают смуглые лица, загорел и Шоэль. Весь мир, словно смеясь от радости, приветливо кивает мальчику. Он в шортах и белой рубашке, на ногах легкие сандали. Солнце, воздух и ветер ласково скользят по его телу, вокруг кипит густая, интересная, замечательная жизнь. Поднимаются и зеленеют первые ростки ивритской жизни после ее рокового падения в бездну истории, празднуется ее возвращение из двухтысячелетнего изгнания. Юный Шоэль не мог тогда думать об этом, как не ведал и того, что был одним из посланцев разбросанного по всему миру народа, на который уже надвигалось угроза полного уничтожения.
О начале Первой мировой войны Шоэль Горовец узнал по дороге из Кушты в Одессу. Тот же пароход «Иерушалаим» той же Русско-палестинской компании вез группу учеников «Герцлии» на каникулы в Россию. Дурная весть отозвалась в душе тревожным беспокойством, приглушив радостное ожидание, царившее среди молодежи.
За год Шоэль подрос – стройный, загорелый четырнадцатилетний юноша в широкополой соломенной шляпе. Йоэль Горовец приехал в Одессу встречать сына. Стоял светлый летний день. В синем небе застыли облака, похожие на глыбы замерзшего пара. По одесским улицам двигалась длинная шумная демонстрация. Несли флаги России, портреты царя, православные иконы, пели «Боже, царя храни», «Слава, слава государю», слышались здравицы за веру, царя и отечество.
Эту ночь отец и сын провели на Арнаутской, у сестры Йоэля, Гиты Эпштейн. Йоэль приехал в Одессу еще и по делу: с началом войны ожидалось подорожание, поэтому те, кто поумнее, загодя запасались товарами. Предоставленный самому себе, Шоэль бродил по Одессе в своей соломенной шляпе. Демонстрации продолжались, хотя понемногу теряли свой первоначальный запал.
Приход субботы отец и сын встретили в Бродской синагоге, где выступал знаменитый кантор Пиня Минковский – полный человек лет пятидесяти, с черной бархатной кипой на голове. В зале, освещенном сверкающими хрустальными люстрами, играл орган. В синагогальном хоре участвовали и женщины. Минковский пел по нотам в сопровождении хора и органа. Иногда он вставлял в пение обычную ежедневную молитву, исполняя ее без нот, но почему-то именно она находила особый отклик в душах людей. На следующий день Горовцы отправились в синагогу Явне.
Впрочем, Йоэль развлекал сына не только в религиозном духе. Вечером они сходили с Гитой в городской сад на концерт в пользу семей резервистов. Оркестр играл Чайковского и Римского-Корсакова, выступали вокалисты, среди которых Шоэлю особенно понравилась очаровательная Иза Кремер[42], певшая еврейские народные песни.
Война в Одессе еще не ощущалась. В ресторанах и кафе, на рынках и улицах толпился народ, а на пляжах и вовсе негде было яблоку упасть. На Пушкинской, Ришельевской и Дерибасовской торговцы фруктами выставляли свой товар на продажу: ряды лотков тянулись вдоль стен домов. Тяжелые ломовые лошади тянули телеги, полные мешков и ящиков.
Но вот, наконец, с делами покончено, можно ехать домой. Что и говорить, приезд Шоэля был самым важным событием в маленьком городке! Фейга и Мирьям, дедушка и бабушка, да что там!.. – вся семья встречала Шеилку на вокзале. Подумать только, как быстро растут мальчики после бар-мицвы! Вот он выходит из вагона – высокий загорелый юноша в соломенной шляпе. В голосе его уже прорываются взрослые нотки. Только глаза не изменились – по-прежнему яркие, распахнутые. Слезы гордой радости мешают Фейге наглядеться на дорогого сыночка.
