Компания выходит в городской парк. Солнце уже давно закатилось за горизонт, и в небе одна за другой появляются августовские звезды. Шоэль глубоко вдыхает свежий, пахнущий сеном воздух. В его ладони покоится ладонь его жены, Ханы. Они стоят на улочке нашего распадающегося местечка, а рядом с ними стоит начало двадцатых годов. Впереди – жизнь, ее драмы и радости. Впереди – новая, неизведанная дорога, по которой придется идти вслепую, на ощупь, преодолевая туман и тревогу. И как бы нам ни хотелось пожелать этим красивым и сильным молодым людям самого светлого будущего, мы-то уже знаем, какими опасностями заполнен их путь…
Медовый месяц молодой пары так и не стал для них праздником. Не звенели приветственные колокола, да и поездка из местечка в Одессу нисколько не походила на свадебное путешествие. В вагон протиснулись с превеликим трудом, да и то лишь благодаря армейской форме и локтям Шоэля. Уже внутри пришлось долго стоять, ловя возможность приткнуться на освободившееся крохотное сидячее место. Так в те трудные времена ездили все. В Одессу Хана и Шоэль приехали усталыми и измотанными. Хана несла свой старенький саквояж, Шоэль тащил чемодан и мешок с продуктами. Как и следовало ожидать, заботливая Фейга снарядила детей, чем только могла: несколькими буханками хлеба, крупой, банками топленого масла и сливового варенья.
Увы, дурные предчувствия Ханы оправдались: Ицхак-Меир Шульберг ушел из жизни. Как выяснилось, он заразился тифом одновременно с дочерью. Но молодость Ханы помогла ей в борьбе с болезнью, а вот у пятидесятилетнего Ицхак-Меира не хватило на это здоровья. Слишком нагружал свое сердце старый пекарь. Это сердце было из тех, какие называют безотказными, когда нужно помочь родным, близким, товарищам по работе или просто малознакомым нуждающимся людям. Однако, безотказное для других, оно отказало в помощи самому Шульбергу. Сыпной тиф победил измотанный жизнью организм Ицхак-Меира.
Пораженная ужасной вестью, Хана металась по дому и горько корила себя: «Это я, я виновата!» Горе жены разрывает Шоэлю душу. Он пытается утешить ее, но Хана знай себе твердит: если бы она тогда не настаивала, отец поехал бы только в Киев и остался бы жив. Ведь они наверняка заразились именно в переполненном грязном вагоне по дороге из Киева в местечко! В доме плач и траур. Не раз уже приходилось Шоэлю встречаться лицом к лицу с ангелом смерти, но к этим встречам невозможно привыкнуть.
Жизнь между тем продолжалась. Следовало тщательно прокипятить белье, продезинфицировать все щели, где могла еще затаиться болезнь. Софья Марковна и Хана занялись стиркой, а Шоэль вышел в город, чтобы осмотреться и навестить свою комнату на Арнаутской.
Стоит сентябрьский день. Он идет по Херсонской улице, над Одессой – солнце и голубое небо, под ногами – опавшие листья мимоз. Осень осенью, а зеленые вьюны все еще живы… Отчего же так гнетет городской воздух, почему нагоняет такую вялость и безрадостность? Еле передвигаются по тротуарам и мостовым изможденные, покрытые пылью люди и лошади. Давно уже не встретишь в Одессе толстяков, а лошади и подавно отощали. Иногда проезжают легковые автомобили с красными чиновниками и командирами высокого ранга. Устало скрипя, ползут редкие трамваи; люди гроздьями свисают с подножек. Как-то разом состарились и здания: фасады облупились, растрескались, повсюду выбоины, щели и пятна. Одесса напоминает тяжелораненого в тифозном бреду.
И все же болезнь не смертельна – город живет и зализывает раны. Тут и там слышны стук топора и визг пилы, шуршат малярные кисти, на стенах появились новые вывески, на перекрестках – новые киоски. В Одессу пришел НЭП, а с ним и мелкие собственники. Последние годы были для одесситов особенно трудными. После прихода к власти большевиков ЧК рассылало по городу пятерки экспроприаторов. Они по-хозяйски переходили из квартиры в квартиру и производили безжалостные обыски, отнимая у населения так называемые излишки.
Под эту категорию подпадали деньги и золото, драгоценности и меховые шубы, продукты питания. Согласно инструкции каждой семье полагалось оставить пятьдесят тысяч рублей; пуд дров стоил тогда две тысячи, причем покупательная способность денег падала изо дня в день. Легально покупки можно было делать лишь по карточкам трех категорий. Первая предназначалась для рабочих, детей и беременных женщин. Вторая – для чиновников, кустарей, стариков, инвалидов и учащихся. Третья – для всех остальных. И если по первым двум категориям еще можно было получить минимальные для проживания порции, то третья обещала лишь голодную смерть. В результате голод гулял по Одессе, как и по всей огромной стране.
