«Верно, просятся», — вспомнил я Погодина и улыбнулся во весь рот.
— А кто вам сказал, что я не хочу? — сказал я Погребинскому. — Может, я уже передумал и хоть вот так, в бахилах готов идти в коммуну?
Какую-то секунду взгляд Погребинского оставался острым, сердитым. И вдруг он тоже улыбнулся, запустил пятерню в мои густые, отросшие волосы, чувствительно дернул.
— Давно бы такой разговор.
И вот я в Болшеве.
Осмотревшись в коммуне, я понял, что лучшего места на земле, чем Болшево, пожалуй нигде и не сыскать. Почему? Во-первых, во-вторых, и в третьих, — на свободе. В-четвертых, работа уже не в маленькой сапожной мастерской, а на обувной фабрике, за станками. В-пятых, станешь вкалывать на совесть — карман распухнет, в своем же болшевском кооперативе пальто, костюм отхватишь, расплатишься, как буржуй, наличными, трудовыми. Клуб к твоим услугам, кино, кружки самодеятельности, футбол. И еще что было очень и очень важно — вокруг свои. Самолюбие — это, может, один из архимедовых рычагов, которым Земля передвигалась. Никто тут не бросал мне в лицо: «Вор. Каторжник». Сами такие. Полно корешей по воле, по отсидкам в разных тюрьмах. Друг перед другом соревнуемся, стараемся не подкачать: в делах воровских орел был, а теперь решка? Нельзя так.
Работу, понятно, выбрал себе на обувной. Мои напарники по цеху старались, но опыта у них было маловато, а у меня еще к тому же — хватка. Смотрю, норма по затяжке — тридцать пар. Поработал я, поработал, надоело так. «Да что они, как раки, клешнями шевелят?!» И дал пятьдесят пар. В цеху переполох, не верят, мастер пришел, профорг, директор — все проверяют, дивятся. «Сделано чисто. Ну и малый!» Первые годы у нас в Болшево было много вольнонаемных. Видно, начальство наше не очень-то верило, что ворье станет работать по-ударному. Да и надо же было нам с кого-то пример брать? Вот и ставили москвичей. Из высококвалифицированных-то кто пойдет к архаровцам? Набрали «подержанных», в годах уже: кто хромой, кто ревматичный. Увидев, что рекорд мой не случайный — день по пятьдесят пар на затяжке даю, второй, неделю, — они возмутились, забубнили: «Выскочка! Мальчишка! Мы не можем бегать от станка к станку, как он. Норму поломал!» Дело в том, что раньше мы работали довольно примитивно. Сперва надо было у стола намазать носок бутсы смесью ацетона, а потом быстренько подскочить к станку для его затяжки. Я обозлился: «Ах, вы так, старые кочережки?» И дал девяносто пар за смену. Что тут творилось! Приезжал Погребинский, осматривал мои бутсы, долго смеялся, а потом сказал директору фабрики:
— Придется вам Илюху сделать мастером. А то старики хватят его по башке шпандырем или колодкой. Прибьют.
Настоял, чтобы мне положили сто шестьдесят рублей зарплаты. Норму на обувной все-таки увеличили до пятидесяти пар в смену. Так ее и стали называть «петровская».
Нельзя сказать, чтобы я сразу прижился в Болшеве. Едва ли был хоть один человек, из нашего брата, который бы не затосковал по «воле», былой разгульной жизни. Для кого секрет, что во время гражданской войны большинство уголовников шли в анархисты? Народ разнузданный, дисциплина для них, что крест для черта. В первые дни и я подумывал: а не напрасно ли променял Бутырки на эту богадельню? Может, сбежать отсюда? Тут каждый день — на работу. Чуть что не так — тащат на конфликтную, ставят перед общим собранием и так взгреют — со стыда провалился бы.
Огромная заслуга администрации, воспитателей Болшевской трудкоммуны была в том, что все они старались разгадать характер каждого из нас, помочь продвинуть. Так было и со мной.
— Ты, кажется, Илья, «Интернационал» умеешь играть? — спросил меня как-то Погребинский. — Что ж, давайте заводить свой оркестр. Пора.
Я только улыбнулся про себя. «Видит, заскучал, — утешает». И ахнул, когда неделю спустя привезли трубы, барабан и… корнет-а-пистон. Не посеребренный, фирмы «Кортуа», который я когда-то украл в комиссионном магазине на Арбате, и впоследствии потерял, но вполне пригодный. В этот же вечер я объявил запись желающих коммунаров поступить в оркестр, которым и стал дирижировать. Хотел было я рекомендовать в коммуну учителем Адамова, да согласится ли? Он и в консерватории преподавал и продолжал играть в Большом театре. Сам к нему ехать я почему-то стеснялся. Взяли мы Василия Ивановича Агапкина, дирижера Центральной школы.
