Прошел месяц, полгода, за ним и вторые, а я все сидел в Бутырках. Партию за партией отправляли в Соловки, меня не трогали; всякий раз Абаянц бегал к начальнику тюрьмы, упрашивал: «Сапожная оголится», и меня оставляли.
И вот однажды открылась дверь камеры и я обомлел: вошли мои старые дружки — Коля Чинарик, Алеха Чуваев, Коля Воробьев по кличке «Гага» — он сильно заикался, — еще двое каких-то незнакомых парней, все хорошо одетые, подстриженные, загорелые. Мы поздоровались, и они стали уговаривать меня идти в Болшево. «Заживешь, Илюха, на большой. Чего тебе тюремных клопов кормить?»
О трудкоммуне под Москвой мы уже в Бутырках слышали и считали, что там живут «легавые». Да и как наш брат арестант мог думать иначе? Все детдома, колонии находились в системе Наркомпроса, Болшевскую же коммуну организовало ОГПУ. Чего еще! Немного смутило меня то, что среди этих «легавых» оказались мои близкие кореши — хорошие воры, отчаянные ребята. Однако меня это не подкупило.
— Мне и в тюрьме неплохо, — сказал я.
— Гулять водят? — ехидно спросил Чинарик. — Целый час по двору?
Мы засмеялись.
«Что их заставило продаться? — недоумевал я. — Чем купили?»
— Понятно, Илюха, ты считаешь, что мы продались легавым, — сказал Алеха Чуваев: он всегда отличался среди молодых блатачей умом, смелостью, недаром впоследствии в Болшево стал директором обувной фабрики. — Не ломай зря мозги, сейчас это не по твоему уму. Пожить надо в коммуне, тогда поймешь. Зато уж «Интернационал» будешь играть не для того, чтобы мы разбегались… помнишь пустырь на Проточном? А наоборот, чтобы сбегались, подтягивали тебе хором.
— Подумаю, — сказал я, чтобы не огорчать отказом бывших товарищей.
— Думай, думай, — сказал Коля Гага, заикаясь. — Может, голова, как у верблюда, вырастет.
На смешке мы и расстались.
Вернувшись в общую камеру, я вновь подсел на верхние нары, где перед этим играл в преферанс. «Продолжим?» — весело сказал я. Самодельные карты были уже спрятаны: заключенные не знали, зачем меня вызывали. Один из партнеров, известнейший в блатном мире авантюрист, «медвежатник» Алексей Погодин, по которому, как говорил он сам, давно плакала казенная пуля, спросил: «Чего тебя таскали?» Ответил я молодцевато: «Уговаривали в Болшево. Чтобы ссучился». Погодин ничего не сказал, только зорко глянул своими карими пронзительными глазами. Преферанс продолжался. Я стал рассказывать, как на воле познакомился с известным биллиардным виртуозом Березиным, учеником знаменитого Левушки, который попадал в шар через стакан с горящей свечой, и как перенял у него многие приемы игры: в пирамидку, в карамболь.
Вечером, когда мы с Погодиным курили у окна на сон грядущий, он негромко и очень серьезно сказал:
— Зря, Илюшка, отказался от Болшева. Свободный станешь, не будут мозолить глаза вот эти кружева, — кивнул он на железные решетки. — Ты еще молодой, вся жизнь впереди. Здесь всем нам труба. Ведь все наши «дела» это тоже азартная игра. Я уже проигрался… думал вышку дадут. Еще раз пощадили: червонец. Мне вот сорок шесть, а я бы пошел в коммуну, да не возьмут, слишком наследил. Соглашайся, пока не поздно… и меня потом не забудь. Поговори с Погребинским: мужик с головой.
Вот тут-то я задумался: «Как? С а м Алексей Погодин с охотой пошел бы в Болшево? Что же это делается? Рушится блатной мир». Да я уже и на своей шкуре стал понимать, чувствовать железную лапу закона: живешь, как на острове, — куда ни ступи — тюрьма. Сгниешь в камере, лагерных бараках.
Примерно месяц спустя меня вновь вызвали в приемную, и я опять увидел там болшевцев, а с ними невысокого черноглазого мужчину в кубанке, кожаной куртке, с усиками над довольно толстыми, но подвижными губами.
— Вот этот парень ломается? — цепко глянув на меня черными глазами, сказал он. — Не стал бы я возиться с тобой, да кореши за тебя просят, говорят «Интернационал» хорошо играешь на трубе. Ну?
Я догадался, что это, наверно, и есть знаменитый Погребинский.
Сердце во мне учащенно билось, я вспотел: решалась судьба.
— А впрочем, не надо, — отрубил мужчина в кубанке: это действительно был Погребинский. — Обойдемся. К нам просятся, и то не всех пока можем взять.
