Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах - страница 12

Задетый таким проявлением имплицитного эмпирического недоверия, я начал терять терпение, хотя всегда хранил его в надежном месте вкупе с ключами и заначкой. Однако же с усердием, достойным выходного дня, я попытался успокоить его по-звездному отчаянно. «Я решил, – компетентно заявил я ему, – что отныне передние палаты станут задними, а задние – передними». Генеральный директор раскричался, точно каменщик, припертый к стене. Затем он пригрозил практически и истерически перекрыть мне свет, газ и электричество, а также, разумеется, воду. Но что мне были сии противительные ограничения, если я все равно никогда не понимал, какая нужда мыть посуду, чтобы снова ее пачкать, – чистейшее сумеречно-височное противоречие.

И, как само собой разумеющееся, генеральный директор министерства здравоохранения обвинил Тео в убийстве – для почина – одноклассницы по лицею, с которой он был связан по рукам и ногам. Из логистических его речей вытекало, что Тео будто бы задушил ее собственными руками, – резонно, ибо действуй он руками незабвенной покойницы, это не облегчило бы ему задачу. Я ответил ему с высоты птичьего полета, что, на мой взгляд, еще не настало время, panem et circenses,{12} приступать к полицейскому дознанию, которое мало того что ляжет пятном на огнеупорную репутацию Тео, но и чрезвычайно недосчитается отпечатков пальцев, алиби, увеличительных стекол и форменных башмаков.

Покуда генеральный директор министерства здравоохранения беседовал со мной по телефону, я переживал, во имя прав человека и конституции, упоительнейшее приключение с Сесилией, амазонкой моей конькобежной и воднолыжной. Она хорошела и температурила день ото дня и таяла на глазах, хотя они с Тео продолжали под шумок изнурять друг друга поцелуями.

Я так утомился от этого варикозного разговора с генеральным директором министерства здравоохранения, что голословно как дважды два доказал ему, что я – лучший на свете врач. Такому-то бездарному ослу!

Преабсурднейшим образом меня сочли сумасшедшим, а речи мои – бредом; яснее ясного было, что меня не слушали без задних ног и задней же мысли.

Заговариваясь на всю длину кабеля, мне позвонил уполномоченный министерства общественного благосостояния и сообщил, что мне присуждена медаль, как водится, двусторонняя и двусмысленная. Я ответил ему, что предпочел бы ремонтника субмарин или окарину, чтобы побаловать концертом Сесилию, звезду мою музыкальную. Надо сказать, что в стремлении привлечь меня на свою сторону лестью mutatis mutandis{13} они готовы были пресмыкаться многократно любым манером и даже дать мне медаль Городского Головы за заслуги перед родиной. Я уточнил, что медалей мне нужно три штуки, двадцать седьмого калибра и с двойной броней. Лично мне было очень важно знать, сколько им добавить сосисок, чтобы состряпать отменную солянку. Но уполномоченный, как просфоры объевшись, стоял на своем и уверял, что правительство желает таким образом вознаградить меня за героизм и доблесть, проявленные на посту директора Корпуса Неизлечимых. Я осведомился, как они измеряли эти две моих добродетели – исходя из их силы света или баллистической перкуссии. Он ответил, что мне обеспечена единогласная поддержка правительства, как будто при таком раскладе две дюжины человек шли в какое-то сравнение с муравейником.

В тот день я понял, что из всех видов правительственной деятельности с низкой точки зрения присуждение знаков отличия и распределение прочих почестей являются самыми отличными и почетными. Награды эти, дабы обескуражить иностранных шпионов, имели форму креста: ведь будь они круглыми, назывались бы пышки и сажали бы пятна на манишки, а крахмальные воротнички были бы вовсе ни при чем. Я решил отклонить награду, равно как и Нобелевскую премию, в поддержку тощих коров, обиженных секретными службами. Я разобрал телефон на составные части синхронно с наушниками и, глухой к звонкам, которые не могли достичь моего слуха, принялся медитировать о неудобствах медитации на большой дороге.