Душа поэта, уходящая из несовершенной земной жизни и переносящаяся в высокое, одухотворённое пространство, в котором пролегает тот «путь золотой и крылатый, / Где он (поэт – Е. Г.) вышнею волей храним» – именно такой образ явственно просвечивает за стихотворными текстами целого ряда авторов. Речь идёт в данном случае не только об ахматовской двухчастной эпитафии (откуда взяты приведенные выше строки), но и, к примеру, о стихотворении Владимира Корнилова «Похороны»:
Там, в подмосковной вышине,
Над скопищем народа,
Покачиваясь, как в челне,
Открыт для небосвода,
В простом гробу,
В цветах по грудь,
Без знамени, без меди
Плыл человек в последний путь,
В соседнее бессмертье
(здесь и далее в цитатах и приведенных текстах курсив мой – Е. Г.).
Сходная ситуация – ив стихотворении Андрея Вознесенского «Кроны и корни»:
Художники уходят
Без шапок, будто в храм,
В гудящие угодья,
К берёзам и дубам.
Побеги их – победы.
Уход их – как восход…
Мы видим, что мотив ухода в Вечность конкретизируется здесь посредством картины слияния души поэта с природой. Но и в стихотворном отклике Ахматовой, чей образный мир, казалось бы, так далёк от мира Вознесенского, мы сталкиваемся с подобной картиной: «Он превратился в жизнь дающий колос / Или в тончайший, им воспетый, дождь».
И – ещё одна картина, существенно содействующая эмоциональному и смысловому обогащению того же образного ряда: вольное цветение, необузданно-роскошный подъём летней растительности, нарочито контрастирующий с горестным ощущением утраты, с атмосферой похорон. Припомним хотя бы строки из всё тех же хрестоматийных ахматовских стихов: «И все цветы, что только есть на свете, / Навстречу этой смерти расцвели».
Одно из рассматриваемых нами стихотворений Шаламова (приведём его здесь целиком, равно как и – далее – остальные три стихотворения) как раз и выглядит демонстрацией именно такого удивительного пейзажа:
Толпа гортензий и сирени
И сельских ландышей наряд —
Нигде ни капли смертной тени,
И вся земля – цветущий сад.
И майских яблонь пух летает,
Легчайший лебединый пух,
Неисчислимой белой стаей,
И тополя шуршат вокруг.
И ослепительное лето
Во все цвета и голоса
Гремит, не веря в смерть поэта
И твёрдо веря в чудеса.
В отличие от этой лирической зарисовки, другое шаламовское стихотворение выглядит подобием моментального репортажного снимка, как будто бы непреднамеренно запечатлевшего ряд непричёсанных деталей, шероховатых обрывков хаоса обыденности, неизбежно сопровождающего любые жизненные ситуации; и ситуация подготовки к похоронам исключением не является. «Похороны – дело суетное, мирское <…> Люди топтали башмаками сирень, гряды, траву, наступали на клумбы, крошили каблуками глиняные цветочные горшки. Шелестели киноаппараты, вспыхивали лампочки фотокорреспондентов. В два часа дня ещё казалось, что фотокорреспондентов больше, чем друзей», – так пишет Шаламов на ту же тему позднее в своём мемуарном очерке «Пастернак» (к нему мы ещё будем возвращаться). А вот как, по свежим следам, подаются эти детали в упомянутом стихотворении:
Будто выбитая градом,
Искалечена трава.
Вытоптана зелень сада
И едва-едва жива.
На крылечные ступени
Разбросали каблуки
Ветки сломанной сирени,
Глиняные черепки…
И последняя расплата,
Послесловье суеты:
Шорох киноаппарата,
Жестяных венков цветы.
Учтём, однако, что в значительно большей степени, чем атмосфера похорон и отдельные штрихи траурной обстановки, волнует Шаламова глубинная суть свершившегося. Именно попытка её постижения лежит в основе двух других стихотворений, написанных Варламом Тихоновичем в тот же день. Обусловлены подобные устремления в первую очередь тем, что и личность, и творчество Пастернака были значимы для Шаламова совершенно по-особому.
С юношеских лет именно Пастернак для Варлама Тихоновича был воплотившимся в жизнь идеалом Поэта, вызывавшим неподдельный восторг и благоговейный трепет. Подобное восприятие Шаламов пронёс сквозь все тяжелейшие испытания, сквозь страшнейшие лагерные десятилетия. Письмо Бориса Леонидовича, полученное в конце 1952 года на Колыме (в ответ на посланные стихи), для недавнего заключённого, постепенно, с трудом возвращавшегося к нормальной жизни, явилось колоссальной духовной и творческой поддержкой. Последовавшие затем несколько встреч с Пастернаком в Москве, интенсивная и содержательная переписка двух больших мастеров, продолжавшаяся на протяжении 1953-56 года (с обсуждением серьёзных проблем литературного творчества, с уникальными, неравнодушно-подробными шаламовскими разборами «Доктора Живаго), относятся к числу немногих светлых страниц биографии Варлама Тихоновича.
