— Что взять-то? — растерянно спрашивал отец Николай.
— А во-от что, я и говорю. Жил да жил человек, был мужчиной, значит, работал, ну выпивал немного, ладно, а потом взял да и окочурился. И заметь, батька, ни с того, можно сказать, ни с сего.
— Да пииил он, сам сказал. Через водку, прости-господи, и помер, — неуверенно вступила суетившаяся с блюдами, подать, принести, подложить, поставить, тетка Прасковья и, приостановившись, переморгнулась с теткой Авдотьей, помогавшей ей. Та тоже встала столбом по другую сторону застолья. Валентину-то они сразу усадили за стол рядом с батюшкой: сиди, сиди, ты хозяйка и горе у тебя, а мы тебе послужим.
— Что ж, что пил. Все пьют. Да не все от этого умирают.
— На все воля Божья, — отвечал, вразумляя, отец Николай.
— На все… Ну, или человеческая, — не отступался Петр.
— Это кака такая человеческая, — вскинулась окаменевшая было Валентина. — Ты мели, мели, да не заговаривайся. Отвечай теперь перед всеми, раз вызвался: какая человеческая?
Она уже пришла в себя и готова была биться. Подумала, что так даже лучше, что сейчас, в собрании, а не потом: шепоты и пересуды. Все напряженно следили за так вдруг возникшей перепалкой, забыв о еде, но более всех — Верка, поставив локотки на липнущий стол. Началось! В Юрке холодным скользким ужом ползал страх.
За этот день, с утра, только вынесли гроб с мужем, Валентина будто вновь ожила, как давно с ней не бывало, лет уж десять как, когда Иван ее был еще справный мужик, любивший ее, а не скандалист и пьяница, похорошела да помолодела, щеки горят, украдкой прикладывала к ним ладони, не помогало, и не от водки, которой не пила, лихорадило, но и это ей шло, глаза странно и одновременно привлекательно сияли, ловила на себе подозрительные взгляды, пугалась, но поделать ничего не могла, будто вело и владело что-то ею изнутри, и даже худоба казалась теперь не болезненным признаком, незаметно превратившись в стройность нестарой женщины, объявилась в ней легкость, будто сейчас вот взлетит; Юрка глаз отвести не мог.
— А такая вот, — отвечает безразличный к ее новой женской прелести Петр, — что ложится с тобой муж живым, а утром он уж мертвый. Это как понимать? А ты говоришь: не знааю (передразнивал). Кто ж знает тогда?
— Так если это правда? — удивляется Валентина.
— Да? — поддерживает ее Авдотья, чувствуя восторг от участия в этом небывалом разбирательстве, и буравит, буравит Петра.
— Ну а ты что думаешь? (Валентина.)
— А я думаю, что тут тайна и что только ты ее и знаешь. (Петр.)
— Пил он — и вся тайна, — вмешивается тетка Степанида и подмигивает Валентине; маленькие глазки на румяном, вспотевшем лице бегают и блестят. — Вот что лучше возьми в толк (передразнивала). И с тобой то же будет.
— Не будет. Не женат, — загадочно отвечает Петр. — И баб не терплю.
Он действительно жил бобылем и ни в каких романтических похождениях замечен не был. Про то все знали.
— За что ж это так? — тихо спрашивает Валентина, потупившись. И все облегченно задвигались на сиденьях, надеясь на смену темы.
— А за то, что вредные вы. Вот за что. (Петр.) Женишься, а потом вот так — гроб. (И развел руками.)
Рассмеялись. Петр, в конце концов, ничего не знал и знать не мог. Одни подозрения да и злоба. У остальных были разные мнения на счет происшедшего. Одним было не то что все равно, Ивана жалели, но проще было принять как само собой разумеющуюся данность: пил и помер, и в этом было поучительное. Другие, и таких было немало, интересовались подробностями и готовы были заглянуть глубже, но интересовались, как бы это сказать, сепаратно, вдвоем-втроем, и уже предвкушали, как завтра обсудят и смерть Ивана, и его похороны с поминками, и этот дурной разговор, но обсудят между собой, вполголоса; но выносить страшные и тайные подозрения на общий суд и совместные обсуждения, когда с тебя же за них и спросится, не хотелось никому.
Черту подвела бабка Глаша, мать Николая — того, что с грузовиком. Сказала так между делом, то ли про себя, то ли продолжая давешний разговор:
— А еще Иван войны боялся. Через то и пил. Оттого и помер. Вон Колька мой знает. Коль, скажи (отнеслась).
