– Пушистая розовая шаль, – проговорил профессор Уэнстед. – Да-да, как же, помню…
– Что вы помните?
– Это все старый Рэфьел. Он, знаете ли, рассказывал мне о ней и хохотал. Сказал, что никогда не забудет ее явление в его опочивальню в Вест-Индии, когда к нему ночью вошла этакая смешная и вздорная старая коза в пушистой розовой шали на шее и заявила, что ему следует встать и принять какие-то там меры, чтобы предотвратить убийство. Тогда он спросил ее: что за вздор вы несете? И она не смущаясь назвала себя Немезидой. Немезидой! По его словам, он просто не мог представить себе ничего менее похожего. Так что этот штришок – этот розовый шерстяной шарф, – задумчиво проговорил профессор, – мне нравится… очень нравится.
II
– Майкл, – произнес профессор Уэнстед, – я хочу представить вас мисс Джейн Марпл, много потрудившейся для вас.
Еще молодой, тридцатидвухлетний человек посмотрел на седовласую и хрупкую старую леди с некоторым сомнением.
– O… э… – проговорил он, – похоже, мне говорили об этом. Весьма благодарен.
Он посмотрел на Уэнстеда.
– Это верно, что меня помилуют… или сделают какую-то подобную глупость?
– Да. Ваше освобождение уже рассматривается.
Совсем скоро вы снова станете свободным человеком.
– Ну… – В голосе Майкла слышалось явное сомнение.
– Полагаю, вам придется заново привыкать к свободе, – приязненным тоном проговорила мисс Марпл.
Она задумчиво смотрела на этого человека, пытаясь увидеть его таким, каким он мог быть примерно десять лет назад. Сохранив часть прежнего очарования, Майкл показался ей внутренне напряженным. И привлекательным… Да, пожалуй, прежде он был очень привлекательным, с женской точки зрения. Тогда Рэфьел-младший был окружен аурой веселья и шарма. Теперь это все ушло, однако, быть может, еще вернется. Безвольный рот и вызывающий симпатию разрез глаз, умеющих смотреть прямо в глаза собеседнику… взгляд, возможно, чрезвычайно убедительный при сочинении всяких басен, в которые так хочется верить. Очень похож… на кого же? Она погрузилась в воспоминания. Конечно же, на Джонатана Биркина. Он пел в церковном хоре… такой был восхитительный баритон. И как млели от него девушки! И хорошая должность клерка в фирме месье Габриэля… Какая жалость, однако, что случилась эта история с чеками.
– Ох, – проговорил Майкл с еще большим смущением. – Очень обязан вам, спасибо за все ваши хлопоты.
– Они были приятны мне, – ответила мисс Марпл. – Ну, и я рада встрече с вами. Однако до свидания. Надеюсь, что вас ждет счастливая пора вашей жизни. Сейчас в нашей стране нелегкие времена, однако вам, надеюсь, удастся найти для себя то или иное занятие, которое доставит вам удовольствие.
– O да. Еще раз благодарю вас, искренне благодарю. Я чрезвычайно многим обязан вам.
Тем не менее в голосе его читалась явная неуверенность.
– Вы должны благодарить не меня, а вашего отца, – сказала мисс Марпл.
– Отца? Но папа никогда не был высокого мнения обо мне.
– Ваш отец перед самой своей смертью хотел добиться для вас правого суда.
– Правого суда, – повторил Майкл Рэфьел.
– Да, ваш отец считал правосудие чрезвычайно важным. Сам он, на мой взгляд, был очень справедливым человеком. В своем письме, в котором он просил меня принять его предложение, он процитировал следующую строку: «Пусть, как вода, течет суд, и правда – как сильный поток!»
– O! Откуда же она? Из Шекспира?
– Нет, из Библии. Над этой строкой стоит задуматься… мне пришлось.
Мисс Марпл развязала принесенный с собой сверток.
– Мне дали его, – пояснила она, – так как решили, что мне будет приятно иметь это фото, потому что я помогла установить истину. Но мне думается, что снимок этот по праву и прежде всего принадлежит вам, если вы захотите иметь его. Что, впрочем, необязательно…
И она передала ему фотографию Верити Хант, которую Клотильда Брэдбери-Скотт однажды показала ей в гостиной «Старого особняка».
Приняв снимок, Майкл застыл, вглядываясь в него… Лицо его переменилось, черты расслабились, потом напряглись. Мисс Марпл молча следила за ним. На какое-то время в комнате воцарилось молчание.
Профессор Уэнстед безмолвно наблюдал за ними обоими: за старой леди и молодым человеком. Ему подумалось, что он является свидетелем критического момента, каким-то образом способного определить направление заново начинаемой жизни.