Похоже, она имела в виду папину новую девушку, но таковой не было – по крайней мере, насколько я знала.
– По-моему, он сейчас ни с кем не встречается, но я могу его спросить.
– Не надо, я тебе верю. Ну он хорош! Я бы в жизни не догадалась, если бы не дружила со второго класса с Алисой Стеди, она хозяйка цветочного магазина на Орландо, «Зеленая орхидея». Спрашивает: «Как, говоришь, зовут этого типа, с кем ты встречаешься?» – «Гарет». – «Ага!» – говорит она. Представь, он приехал на голубом «вольво», купил цветов на сотню баксов, расплатился картой. От бесплатной доставки отказался. Купил не для себя – Алиса сказала, он взял такую специальную открыточку, какие вкладывают в букет. И не для тебя, судя по твоему выражению сейчас. Алиса у нас романтик, говорит – ни один мужчина не купит на сотню баксов барбареско-ориенталь[383], если не влюблен по уши. Розы – это запросто. Каждой дуре могут подарить розы. Но не барбареско-ориенталь! Я расстроилась, не скрою. Я не из тех, кто делает вид, будто никогда и не дорожила особо этими отношениями. А он перестал отвечать на звонки. Я не мусор, который можно замести под ковер! Хотя мне плевать. Я сейчас встречаюсь с другим. Он оптометрист, в разводе. Первая жена была, видно, тот еще шлак. А Гарет пусть делает что хочет.
Эва замолчала, но не потому, что выдохлась. Ее взгляд снова зацепился за коробки с бабочками.
– А ведь он их любит.
Я оглянулась на стену:
– Да нет, не особенно.
– Нет?
– Он на них и не смотрит никогда.
Я буквально видела, как у нее в голове включилась лампочка, точно в мультфильме.
Эва двигалась стремительно – и я тоже. Я заслонила собой бабочек и торопливо стала врать, будто бы сама получила цветы («Папа все время о вас говорит!» – жалко выкрикивала я).
Эва меня не слышала. Шея у нее побагровела. Один за другим Эва выдернула ящики стола, вышвыривая из них разложенные по университетам и датам папки с лекциями. Они разлетались по комнате громадными испуганными канарейками.
Потом она нашла то, что искала: металлическую линейку. Папа с помощью этой линейки чертил диаграммы для своих лекций. Бесцеремонно оттолкнув меня в сторону, Эва попыталась разбить стекло коробки с бабочками. Алюминиевая линейка погнулась. Тогда с бешеным воплем: «А, ссука!» – Эва бросила ее на пол и стала бить по стеклу кулаком. Потом локтем, а когда и это не подействовало, начала царапать стекло ногтями, словно безумец, соскребающий серебристое покрытие с лотерейного билета.
Так ничего и не добившись, она окинула взглядом письменный стол и остановилась на зеленой лампе (прощальный подарок симпатичного декана из Арканзасского университета в Вильсонвилле). Эва схватила лампу и, выдернув шнур из розетки, широко размахнулась. От удара тяжелого бронзового основания стекло разлетелось вдребезги.
Тут я снова бросилась на нее и повисла на плечах с криком:
– Пожалуйста, не надо!
Но силенок у меня не хватило, да и шоковое состояние, видимо, не позволяло действовать эффективно. Эва легко меня отпихнула, двинув локтем в челюсть, так что у меня шея свихнулась набок. Я упала.
Все было засыпано битым стеклом – папин стол, ковер, мои руки и ноги и сама Эва. Крошечные осколки блестели у нее в волосах и облепили плотные белые колготки, дрожа, словно капельки воды. Эва не могла оторвать коробки от стены (папа их прикрутил специальными шурупами); тогда она выдрала из них бумагу и картонную подложку, сдернула с булавок каждую бабочку и каждого мотылька, раздробила крылышки, превратив их в кучку разноцветных конфетти и, вытаращив глаза, сморщив лицо словно забракованный черновик, расшвыряла обрывки по комнате, как будто безумный поп, разбрызгивающий святую воду.
Одну бабочку она, глухо рыча, укусила, став на одно кошмарное мгновение похожей на сюрреалистическую рыжую кошку, пожирающую черного дрозда. (Удивительно, какие неуместные мысли иногда забредают в голову. Когда Эва вцепилась зубами в бабочку Taygetis Echo, я вдруг вспомнила один случай, когда мы с папой ехали из Луизианы в Арканзас. Жара была девяносто градусов по Фаренгейту[384], кондиционер сломался, и мы учили наизусть стихотворение Уоллеса Стивенса
