Какие-то важные люди с постными лицами несли плакаты. Плакаты взывали присоединяться к самодеятельному городскому ансамблю «Старая Родина», поголовно вступить в муниципальный кружок кулинарного искусства «Будь полезен в семье», записаться на краткосрочные курсы материнства и младенчества «Для юной матери». Людей с плакатами нарочито и с удовольствием толкали, в них кидали окурки и комки жеваной бумаги, им кричали: «Сейчас запишусь, только галоши одену!» «Мы стерильные!» «Дяденька, научи материнству!» А они продолжали медленно двигаться, невозмутимой с печальной надменностью верблюдов глядя поверх голов.
Когда я выбрался на Вторую Пригородную, в петлице у меня была пышная белая астра, щеки были заляпаны губной помадой, и мне казалось, что я познакомился с половиной девушек города. Молодец парикмахер!
Шофер автомобиля с товарами «в обеспечение личных потребностей», споря с Жилиным о философах, упоминает Слия, которого Жилин называет неоиндивидуалистом, и восклицает: «Конечно, индивидуализм. <…> Но индивидуализм эмоциональный!»
Разговоры аборигенов, услышанные Жилиным в разных общественных местах и в разное время, в рукописи были о другом. К примеру, разговор в баре перед «дрожкой»:
Гомон стоял страшный, и я слышал с трудом. За столиком неподалеку орали:
— Нет, как хотите, терпеть их не могу!
— Хуже интелей!
— Ну, не знаю, как там насчет интелей, а только когда идет на тебя такая вот зеленая жаба в колпаке, да еще облупливается, зелень на ней лохмотьями висит…
— Они нынче желтые!
— Слушайте, а может, попробовать?
— Ступай лучше уж к першам!
— Плевал я на першей! Я сам себе перш! Я и к рыбарям могу пойти!
— Слабо!
— Какой из тебя рыбарь? Грустец ты, а не рыбарь!
Там же девочке с челкой один из посетителей говорит не «Налакалась, дура», а «Заткнись, шлюха». Сама же девочка на вопрос Ивана «Чем бы заняться?» рассказывает:
— Это как повезет, — ответила девочка. Проглотив спиртное, она сразу осоловела. — Никуда не пробьешься… Только решишь повеселиться, как тебя тащат в кусты… Не думай, мне не жалко, только ночь зря проходит. И потом, без знакомств трудно. К меценатам не подступиться, самое интересное, говорят, у меценатов, а как к ним попадешь? Слег — страшно. Рыбари — тоже страшно, да они и не пускают девчонок… Вот и остается одна дрожка. Не к грустецам же идти…
Разговоры в баре после нападения интелей на дрожку: «В школах, сын рассказывал, все фашизм поносят: ах, евреев обижали, ах, ученых травили, ах, лагеря, ах, печи! <…> А кто все выдумал? И дрожку, и слеги… А? То-то…»
Сами интели, которых Жилин видит после бегства от меценатов, были трезвые и разговаривали о другом:
Я шатался и шел медленно, держась поближе к изгородям. Потом я услышал за спиной стук каблуков и голоса:
— Вот он, ваш царь природы. Полюбуйтесь в натуре.
— Пьяное животное.
— Поверженное величество.
Я уже мог сгибать и разгибать левую руку, но мне было еще очень больно. Я остановился, чтобы пропустить их. Они тоже остановились в двух шагах от меня. Насколько я мог разглядеть в темноте, это были молодые, совершенно трезвые парни в одинаковых каскетках, надвинутых на глаза. — Царь природы. Напился до рвоты, набил кому-нибудь морду, получил свое, и ничего ему больше не надо.
— Вот о таких я и говорю. Гангренозные типы. Их нужно аммпутировать, а не заниматься разговорами.
— Я вас не трогал, — заметил я.
Они не обратили на мои слова никакого внимания.
— Самое страшное — что ему ничего на свете не надо. У него уже все есть, он сыт всем. Он способен только блевать.
— До чего вы все любите сентенции… Классификаторы! Это я и сам знаю. Вы мне скажите, что делать!
— Убивать.
— Не говори чепухи. Ведь ты так не думаешь.
— Я думаю именно так.
— Тогда тебя самого нужно убить. Ты зверь, еще хуже этих… Вот и хорошо, подумал я, вот и занялись бы. Я потихоньку боком двинулся к дому. Дом был уже не очень далеко. Они медленно, не прерывая разговора, пошли за мной.
— Я согласен. Убейте таких, как я, но прежде дайте нам убить этих.
— Слушать тебя противно. Фашист навыворот.
— Главное не то, что фашист, а то, что навыворот.
