На запах крепчайшего чая появляется Амани. Молча берет кружку, садится. Раньше инвалидами называли всех, кто поучаствовал в войне, даже если на нем ни царапины. Например, до революции была газета «Русский инвалид», но она адресовалась всем, кто участвовал в боевых действиях, не обязательно инвалидам. Так и мы с Амани. Мы уже давно – инвалиды. И лучше, если мы не будем отягощать никого своей инвалидностью.
– Моего младшего брата убили, – говорит она, отхлебывая чай.
– В Иордании?
– Да.
Я ничего не говорю – а что тут скажешь? Идет война народная, священная война – и нет никого, кто смог бы избежать ее. Амани пьет чай, и по ее смуглым щекам медленно, очень медленно текут слезы, царапая душу бессмысленной болью.
– Он был… поэтом. Писал стихи. Они убили его… Знаешь, за что?
…
– Он не был нужен в борьбе. Знаешь, он был очень мягким человеком. Приносил домой птиц, выхаживал их. Приносил домой кошек. Он просто был бесполезен в борьбе, понимаешь? Ему нельзя было дать автомат и сказать – стреляй. Он не смог бы – и они это знали. Тогда они пришли и убили его. Просто чтобы его не было. Просто чтобы он не разлагал народ. Чтобы не показывал на своем примере, что можно оставаться в стороне от бойни. Не воевать. Не стрелять. Не взрывать. Вот за это они его и убили…
– Если хочешь, я попробую узнать, кто, – прерываю молчание я.
– Кто? – Амани горько усмехается. – Какая разница, кто? В нашем народе отдельные люди ничего не значат. Я знаю, что это сделали люди Аль-Асира[14]. Я знаю, что это послание мне – будешь делать то, что ты сейчас делаешь, и мы убьем кого-нибудь еще.
Я тоже присаживаюсь на топчан, который здесь вместо табурета.
– Сколько ему было?
– Двадцать лет…
Двадцать лет… А знаете, в моем крестовом походе, в нем все-таки есть цель. Я не хочу, чтобы у нас, в России, там, где живет мой народ, это было. Не хочу, и все. Я сделаю все, чтобы этого не было. Скольких бы мне ни пришлось убить ради этого.
– Ты понимаешь, что он – жертва войны? Которую ведешь в том числе и ты.
Амани смотрит на меня своими зелеными глазищами. В темной кухоньке – подобно язычку пламени на болоте – колышется пламя керосинки.
– Да. Понимаю. Но что делать, скажи? Мой народ – народ из концлагерей. Из лагерей беженцев. У нас отняли все, что у нас было. Всё, понимаешь? Нашу землю. Наши сады. Наши кладбища. Наши святыни. Всё – до последнего. Всё, что у нас есть, – это враг, который расположился на нашей земле и живет там. Как можно не вести войну, скажи?!
Я молчу. Взвешиваю слова. Не для того чтобы что-то вытянуть у нее, пользуясь ее состоянием. А для того чтобы понять – поймет она то, что я ей могу сказать, или пристрелит. В спину. Наверное, если пристрелит – я пойму. Может, я и сам бы себя пристрелил.
– Ты знаешь нашу историю? Историю Руси?
– Откуда…
Да уж. Историю в лагерях палестинских беженцев учат по пересказам отцов и дедов. Там всё помнят. У кого что отняли. Кого и когда убили. Кто и когда умер в тюрьме. Кого забили до смерти. Нет палестинца, который бы это не помнил.
Зато в палестинских лагерях в школе преподают «Майн Кампф». Я бы сам не поверил, если бы не видел и если бы не покупал книжки на арабских книжных развалах. «Майн Кампф» занимает там почетное место, продаются, и не из-под полы, фотографии Адольфа Гитлера. И это значит лишь то, что для этих народов борьба не окончена.
– Я тебе расскажу. Знаешь, сто лет назад мы жили очень плохо. Мы жили намного хуже, чем даже вы живете теперь. Восемьдесят процентов наших людей жили в кишлаках, и хлеба, которого они собирали, не хватало на то, чтобы дожить до весны – а ведь с них правительство еще брало налоги. Да, были квалифицированные рабочие, которые получали в двадцать, а то и в пятьдесят раз больше, чем те, кто жил на селе. Но таких было очень немного.
И тогда они восстали и сбросили правительство. Потому что они подумали, что можно жить как-то по-другому. Потому что они хотели просто жить, обрабатывать землю, которую бы они делили поровну, и никому ничего не платить. Вот это они хотели, и ради этого они начали войну. Войну, в которой погибло больше двадцати миллионов.
