Филин встретил Уту в Ленинграде, при входе в метро на станцию «Невский проспект». Жёлто-зелёная лицом, наглотавшаяся какой-то чудной марцефали, сидела она на гранитном приступочке, а прямо перед ней выплясывал корявые па отчаянный бомж с внешностью побитого жизнью Рудольфо Валентино. За каждый пируэт он получал от невменяемой иностранки по одной бумажной дойчмарке. Невские жители, стремящиеся проникнуть в подземный рай пролетариата, плавно обтекали эту странную композицию, косясь и продолжая течение. Бомж Рудольфо уже выбивался из и без того немногих сил, но иностранная валюта не прекращала поступления в его набухающий карман, а прыщавый милиционер из линейного отдела время от времени подносил ему бодрящую чарку — складной стаканчик "мечта туриста", наполненный чем-то судорожно ядрёным. Очевидно, они были в сговоре. Филин убедился в этом, как только попытался прервать это тихое ограбление и увести лишённую рассудка незнакомку с гранитного капища материального опустошения. Милиционер отреагировал немедленно. Приблизился. Козырнул. И потребовал предъявить.
— Ты чайку знаешь? — угрожающим тоном рецидивиста-мокрушника озадачил постового Филин.
— Какую ещё чайку? — опешил прыщавый страж.
— Джонатана, сержант, Ливингстона, — глухо отчеканил Филин и поволок несопротивляющуюся поклонницу уличной хореографии к притормозившему по отмашке такси.
Покорным взором выдоенной коровы проводив отъехавшее авто, сержант встрепенулся, подманил пальцем оттанцевавшего бомжа, влепил ему затрещину, ловко выудил из его кармана смятые дойчмарки, отвесил пинка и бормоча: «Развелось тут чаек, простому милиционеру жизни нет», — быстро скрылся в утробе метростанции.
Бомж Рудольфо подобрал догорающий окурок, брошенный простым милиционером, зашёл за угол, вытряхнул из штанины с десяток провалившихся в прореху купюр и, подкручивая ступни носками внутрь, торопливо заковылял к винной лавке на Большой Конюшенной улице. Возможно, тогда эта улица носила имя террориста Желябова.
Зачем он связался с немкой? А зачем он поехал в Барнаул…
Из безответной любви к искусству можно высосать первую строчку стихотворения «Я люблю смотреть, как умирают дети». Из любви к чистому искусству можно дважды выстрелить в пузо Зураба Церетели с таким же почтением, с каким Валерия Соланис всадила две пули в живот Энди Уорхола. Из отягощённой любви к одному лишь искусству можно нащупать философское обоснование объединению беспредельной власти правящей группы с беззаветной преданностью истребляемого народа к своим душителям.
«Целью нашей политики является всевозрастающая забота о человеке, основанная на…»
— Целью всякой политики является либо захват власти, либо её удержание, — подытожил Филин и выключил телевизор небрежным ударом ноги. Экран негромко свистнул перед смертью, сконцентрировав энергетику штурмовой трансляции в мутно-зелёном пучке, собирающемся, подобно шагреневой коже, в центре выпуклого экрана. Пучок исчезающего света символизировал, таким образом, телевизионное бессмертие главарей «всевозрастающей заботы», прибыльно обменявших отзвук холостого выстрела «Авроры» на действующую алхимическую формулу математической тирании либеральных ценностей. Филина это не интересовало.
Из любви к искусству импровизации он приобрёл два билета в спальный вагон «Красной стрелы» и доставил отравленную эйфорией немку в ту самую квартиру, в доме по улице Свободы, где позднее человекообразная птица Андалай ухитрилась-таки выклевать зерно бессознательного оптимизма из её орошённой водкой головы. Обнаружив в протрезвевшей Уте кладезь нерастраченного авантюризма, Филин познакомил её с Ником Рок-н-роллом. Она влюбилась в запрещённую Звезду. И с тех пор искала малейшей возможности посетить страну, где место всякому гению точно определено координатами статей Уголовного кодекса. А полустёртыми следами их вдохновенного творчества бывшие секретари комсомольских ячеек попугивают своих внуков — активистов РНЕ. Так и в этом бешеном мае девяносто первого Ута оказалась в ненавидимой ею Москве.
Квартира располагалась на третьем этаже восьмиподъездного дома, скобкой заворачивающего углы внутрь от улицы, прорезавшей Тушино насквозь. Окна этого рок-н-ролльного транзита выходили на две стороны. С одной — был виден двор, утыканный автомобилями, визжащие детишки на скрипучих качелях, похожая на персидский мавзолей школа с вечно обоссаными углами и бетонная конура ЖЭКа, откуда каждые полчаса вываливались пьяные сантехники, отправляющиеся по своим сантехническим надобностям. Ближайший вино-водочный находился в двух автобусных остановках. Из другой пары окон можно было наткнуться взором на низко посаженный шпиль Северного речного вокзала, рассмотреть асфальтовую рябь канала «Москва-Волга», выдолбленного арестантским кайлом, а так же прочесть упоминавшуюся уже загадочную надпись «Ре. оран Ту. ино».
