Сисястая немка Ута терпеть не могла Москву. Точнее, она убеждала себя в этом. Кровавой зимой сорок первого года, при неудавшемся штурме этого ордынского логова, её дедушку, капрала Шрёдера, насмерть забили камнями озверевшие дети села Константиновка. Капрал не был нацистом. Он был мобилизованной жертвой гитлеровской пропаганды. Ута тоже не была нацисткой. Более того, она даже сожительствовала, правда недолго, с ассимилированным турком, владельцем очень небольшого, но очень экзотического секс-шопа с будоражащим фантазию названием «Под чадрой», расположенного в гамбургском квартале Красных фонарей. Потом они расстались, но отнюдь не по дискриминационным мотивам. Просто турок оказался пидарасом, и Ута ощущала с ним духовно-сексуальный дискомфорт. Подарив экстравагантному турку надувного мужика из ассортимента его же собственного магазина, она отправилась в Советский Союз, столицу которого — Москву — не переносила, в память о забитом дедушке. Хотя логичнее было бы обратить свою нерастраченную ненависть против населённого пункта Константиновка, что догнивает свой век в одиннадцати вёрстах от московской кольцевой автодороги. Но всё же ненавидеть нечто и без того ущербное и незначительное было бы в высшей степени антигуманно для продвинутой девушки-ди-джея. Её духовный пастырь Кастанеда призывал к ненасильственному слиянию со вселенской ненавистью путём её полного поглощения бездной освободившегося духа. Он же, Кастанеда, нажевавшийся корней тольтекской мудрости, советовал ей оставить для негативного выхлопа какую-нибудь область человеческой придури, относясь к этой области как к Контролируемой глупости. Ута углубилась в себя, но так и не смогла отыскать в сумерках своего внутреннего содержания ничего негативного. Продолжая поиски уже вовне, она наткнулась на старый фотоальбом, где и обнаружила подбитую желтью фотографическую карточку капрала Шрёдера, невесело улыбавшегося на фоне рубленой избы с надписью «медпу…». Оставшиеся буквы «н», «к» и «т» были закрыты обугленными пятками повешенного партизана. Ута взгрустнула, выкурила косячок и решила ненавидеть Москву, тем более, что мёртвые пятки ещё долго болтались перед её серо-голубыми глазами. Так она обуздала свою глупость.
Нелюбовь к названию города не имела никакого отношения к людям, населявшим его. Жители российской столицы, в определяющем большинстве, казались ей такими же уродами и мерзавцами, как и жители всех остальных городов и городишек, разбросанных по земной поверхности. И в этом смысле у неё было куда больше причин презирать население родного Гамбурга, например. А Теофания Германской Федерации вообще казалась ей прибежищем стяжателей в полицейских мундирах. Конечно, от советской полиции она тоже была не в восторге. Но всё же кровавая романтика русской государственности представлялась ей в образе такого лениво гадящего барабашки, в отличие от канцелярского чёрта германского рационализма. В России всё-таки убивали ЛЮДЕЙ, в то время как Запад, минуя всякие там душевные нюансы, давно уже приступил к насаждению железного благополучия для некой искусственно выведенной породы фаршированных толерантностью умроков. И Уту тянуло к людям. В Россию. В ненавистную Москву. В ракетно-заводское Тушино. На улицу Свободы. В сорок второй дом, что закрывал от мира забытую всеми пристань Захарково, покосившуюся на подгнивших деревянных сваях, из-под которых местная малолетняя шпана выуживала вымазанных мазутом раков. Осознавшие свою гастрономическую участь, раки напоминали ей проигравшихся на бирже брокеров. Добровольная ненависть лишь усиливала её ощущения. Россия была развлечением. А развлечения всегда усиливают видимость.
Она называла его «Никь».
— Ута! — кричал он ей из кухни.
— Чьто, Никь? — отвечала она из спальни, в окна которой таращились задумчивые посетители загадочного заведения под названием «Ре. оран Ту. ино».
— Похмеляться будешь?!
— Чьто, чьто я путу телать?
— По-хме-лять-ся, — громко и отчётливо проговорил Ник Рок-н-ролл, извлекая из холодильника заиндевевшую бутылку «Кубанской» водки.
