Ну я его и спрашиваю:
– Ты что, валить собрался?
А куда валить, не спрашиваю, потому что меньше знаешь, лучше спишь, а то куратор притащит к себе в пыточную, – так мы называли его отдельный кабинет для допросов, да заставит отвечать на полиграфе, а не понравятся ответы, вкатит тебе дозу пентотала, [4] и сам расскажешь все, как миленький. И даже инспектор не поможет, – все по закону. С двенадцати лет – можно и пентоталом. А малолеток – в карцер. Та еще дыра.
Но Джокер и не собирался мне ничего рассказывать, кивнул просто, да и все. И спрашивает:
– Пойдешь или сачково?
– Пойду, – отвечаю, – чего не сходить?
Ну мы договорились с ним встретиться после занятий, мне надо было в общагу заглянуть да из тайника кое-какую снарягу выгрести.
Еле-еле я оставшиеся занятия высидел. Если бы там физкультура была или еще что-нибудь интересное, вроде древней литературы, оно, может, еще и ничего. Но литератора у нас нет, сократили. А психологию отношений вела все та же лидер Ираида. Причем, не понимала совсем наша старая дева, что в реальности все ее ученики в этой самой психологии шарят – лучше Фрейда и Юнга вместе взятых. А попробуй без психологии выжить у нас в интернате! Даже Джокер-одиночка и тот свое место знает. Знает, к кому и как подойти, кому сколько дать на лапу, чтобы легче жилось. А те, кто не знает или сопротивляются, те долго не живут. Тут куратор Ромберг все быстро пронюхивает, знает, подлец, чем это ему грозит, разборки да убийства в интернате ему не нужны, и он под предлогом слабого здоровья переводит таких бедолаг в централ под Тверью. А из централа никто и никогда не возвращался. Из централа не сбежишь, да, говорят, и не захочешь. Напичкают таблетками под завязку, и будешь смотреть всю оставшуюся жизнь на небо через решетку. Хотя и это, может быть, тоже слухи. Раз никто оттуда не возвращался, откуда же тогда знают, что там все именно так, а не иначе? Может, там вообще по-другому. Страшнее и проще.
В общем, вернулся я после занятий в интернат, поднялся на третий этаж в свою комнату, а там уже Длинный сидит. Длинный не только мой приятель, но еще и сосед по комнате. Это мне повезло. Вон у Шнурка в соседях местный стукач – Куля. Он же Евгений Меркурьев. Та еще личность… А у меня, считай, под боком надежный человек. Правда, с Длинным еще объясниться надо было, почему я один иду, а его с собой не зову. Но как только я вошел в комнату, так сразу понял, что Длинному не до меня. Сидит, бедолага, на кровати прямо в школьной форме, руки свои огромные между коленок зажал и смотрит перед собой так странно. Волосы темные на лицо падают. И даже голову не повернул, когда я вошел. И тут я только сообразил, что не было его на последних уроках. А если не было, значит, таскали либо к директору, либо к куратору, третьего не дано.
Встал я перед ним, и тут он голову поднял, и я увидел, что у него лицо слезами залито. Я даже понять ничего не успел, ну не было такого, чтоб Длинный плакал, но тут он носом шмыгнул совсем по-детски и говорит:
– Знаешь, Шурыч, а у меня батя с зоны откинулся! – и улыбается. Улыбается, а слезы по лицу так и текут.
Я замер.
Шурычем меня зовут именно из-за Длинного. Он ведь тоже Александр, как и я, только его все Саней кличут, а меня – Шурычем, чтоб не путать. Это потому, что он тут первый появился, а уж потом, через год – меня привезли. Только я, в отличие от Длинного, ничего не помню про своих родителей, хоть и было мне тогда шесть лет. Ну вообще ничего. А Длинный помнит. И как мамка умерла у него, и как бате срок дали за политическое безразличие: то есть за то, что не донес на кого-то. Ну вот не прошло и одиннадцать лет, как его выпустили.
Сын почти взрослый.
Я начал было переодеваться, потому что спешил на встречу с Джокером, а тут вдруг остановился. Это что же получается? Нам же год остался доучиться – до мая следующего года, мы с Длинным вдвоем хотели в армию пойти, чтобы после учебки, когда нам по восемнадцать стукнет, в одну часть попасть, а потом, если понравится, так и по контракту остаться. И это был отличный выход для таких, как мы – без роду, без племени и без гражданских прав. Через пять лет службы мы могли устроиться на нормальную работу здесь, в Москве, а если прослужили бы все десять, так и на высшее образование тоже могли бы рассчитывать. А так – кому мы тут нужны, интернатовские выкормыши? Никому. Нет, ну у некоторых, конечно, была родня, дом, было куда вернуться. Но только не у меня. У меня только Кутузов и был. А что Кутузов? Ни я ему не нужен, ни он – мне.
