Розовеющий свет заходящего солнца блистал в искусной резьбе иконы. На этот раз я взглянул не на оклад, а на сам образ и чуть не присел от удивления. Из богатого, блистающего оклада пялил раскосые похмельные бельма косорылый лик с вывороченными губами и вывернутой челюстью. Я растерянно обернулся и спросил Лесника:
- Это что?
- Икона! - невозмутимо ответил он.
- Ты где ее взял?
- Сам сделал! - с гордостью заявил Лесник. - Что, круто? - Глаза его потеплели. Он принял мое недоумение за восторг и заговорил страстно: Форма - это условность... Важна суть. Модернисты-абстракционисты зрят в корень!.. В подлинном искусстве молодое дерево может означать будущий старый пень, а пень - дерево. - Лесник заговорил громче, обличая кого-то в пристрастии к форме, в подражании пошлой действительности. И даже стал топать ногами, распаляясь в каком-то старом споре с самим собой.
- У моей бабушки другая икона, - сказал я, начиная позевывать.
- Видел! - усмехнулся Лесник. - Старый, никуда не годный хлам: доска сгнила, краски выцвели.
Я не стал ни слушать, ни спорить, вышел с препоганым настроением, перебрел речку, сел на камнях возле креста.
- Поговорить бы, бабуля! - взглянул на скромную иконку в перекрестии.
Но не было ответа моим мыслям. Ветер шевелил траву и ветви. Шумел водопад вдали, чирикала птичка, провожая меркнущий день. Из сухой травы вышел кот; увидев меня, задрал хвост трубой, потерся мордой о бродень, влез на могилку и стал преспокойно тереться о крест, к которому мне не дозволено было прикасаться.
Из леса вышла старушка с лукошком в одной руке и с посошком в другой. "И успевала же бывать сразу в нескольких местах", - удивленно отметил я. Она остановилась рядом, опустила на землю лукошко, присела поблизости от холмика.
- Мне уж пора следом за твоей бабушкой! - сказала без печали. - Должно быть, скоро отойду. К Марфе хоть ты наведываться будешь, а мне и положиться не на кого: внучка об одних удовольствиях думает, того и гляди, сгинет в болотах, как твой отец.
"Вот так раз! - подумал я. - Тебе-то что за нужда такой разговор заводить?" Нечисть, она пуще всего боится думать о кончине, потому что для радостей и удовольствий живет. А если и начнет вдруг какой-то пакостник размышлять о недозволенном, то непременно или удавится, или утопится от страха. А иной так напьется зелья, что в нем же заживо и сгорит. Я взглянул на старушку с любопытством. Она догадалась о моих подозрениях и улыбнулась одними глазами.
- Была я в городе, врач сказал, что сердце у меня неправильное. вздохнула беспечально. - через месяц, говорит, если не остановится, то через два - уж точно. Я сперва посмеялась: жизнь прожила с неправильным-то сердцем - а теперь чую, не лгал врач: стучит оно у меня с перебоями... Иной раз и остановится, я кулаком по груди тресну - снова затрепыхает. Эх-эх! Человеку вся жизнь - тяготы да испытания. Но за все это ему в жизни смысл дан. И ради этого смысла каких только мук не примешь, - сказала она голосом моей бабушки.
Догадалась ли старушка, какие мысли донимали меня, что я хотел услышать на могиле своей бабушки? Случайно ли заговорила о наболевшем и тайно передуманном мной? Я снова подумал о деревенских жителях, но без раздражения и подозрительности, списывая замеченные странности на свое непонимание их жизни.
- Отчего у лесника образа косорылые? - спросил ее доверчиво.
Старушка обеспокоенно зыркнула по сторонам опечаленными глазами, вскочила вдруг, сразу чем-то растревоженная.
- Куры раскудахтались... Кажись, хорек в сарай влез. - подхватила лукошко и посошок, побежала к речке.
А я вдруг почувствовал, что устал жить по-людски, хотя еще почти не жил. И потянул к себе дремучий лес. Темной шелестящей волной он подступал к самому кладбищу, и там, за этой надежной, доброй и ласковой зеленой стеной, был справедливый покой. Я поднялся и шагнул в его сумрак. Хрустнул сучок, упал лист на плечо - как вода над ныряльщиком, надо мной сомкнулись вершины деревьев. Все непонятное и тягостное осталось по ту сторону. Я лег на сырую траву и посмотрел в черную высь. В невидимой листве светлячками плутали звезды, черные кроны выметали сверкающее небо.
