Я добрела до дома неторопливо. Понимая, что причинила боль. Но шла я со своей болью, и именно поэтому не готова была брать на себя свою же вину. Нет на нее свободных рук. Тихо поднялась по ступенькам подъезда.
Я унаследовала от отца одно очень ненужное качество — неумение признавать вину, зато четко осознавала значение слов «презумпция невиновности».
Признаюсь, больше всего на свете мне хотелось пробежать по этим ступенькам и рассказать историю своих ночных приключений, но я снова прикусила язык. Нельзя.
Мать сидела в халате и курила в гостиной, слушая непонятный диск Алены Свиридовой в обработке.
Песня «Если все не так» играла у нее на повторе. Это мне удалось понять за получасовое молчание.
Ну накосячила. Козя-бозя вышла. Виновата.
Не признаюсь.
Думаю, почти все люди так устроены, что единственный человек, которому они могут соврать, — мать. Сначала из страха получить по жопе, потом экономя нервы, а далее все входит в привычку.
С ночи посуда стояла на столе. Она снова уговорила бутылочку винца, а может, две, и, естественно, сейчас я буду в этом виновата.
— Господи, как же мне хорошо жилось, когда тебя не было в стране. Но я же тебя все равно люблю. Как же у меня такое выродилось.
— Мам, я тут недавно по National Geographic смотрела роды в натуральную величину — не надо об этом процессе.
— Даже несмотря на все твои выходки я тебя люблю. Но как нам ужиться, пока не представляю.
— Правильно, я же твоя дочь. С чего тебе меня не любить? Но ты мне очень редко звонила, ни разу не приехала.
— Я, как и ты, вынуждена работать. Как клиенты, нашла себе ночью приключений?
— Ты мне слишком редко звонила.
— Много заработала?
— Почему ты мне практически не звонила?
— Тебе наличными дали или у нас теперь с шлюхами кредитками расплачиваются?
Проснулся Эмиль.
Вопрос не в тему, но вы когда-нибудь испытывали спонтанное сексуальное влечение к собственному отчиму?
Ладно, это у меня спросонья.
— Мам, ты даже не позаботилась о том, чтобы я прилетела на похороны отца, тебе было просто лень своевременно перевести деньги?
— Я ПРОСТО хотела, чтобы ты запомнила его живым. Ты так и не научилась ничего понимать. Я не хочу тебя видеть. — Мама ушла из кухни, пояс халата волочился за ней всю дорогу, пока не застрял в дверной щели. Она повторно открыла дверь и выдернула его с силой. Затем хлопнула дверью так, что нас собакой, которая меня уже практически вспомнила, передернуло.
Эмиль же и ухом не повел. Он стоял напротив меня в одних трусах и пил сок прямо из пакета, почесывая живот.
Вы когда-нибудь знали, как это — не знать, как жить дальше? Я вернулась в чужую Россию, где уже нет близких — это вам не проболеть полчетверти в десятом классе, это сложнее. Или у меня ранние приступы осеннего одиночества в мае месяце. Нет, близкие люди остались, их тела ходят и передвигаются, но у них три года общих воспоминаний, стремлений и свершений, а у меня одиночества? Единственный человек, который готов был отдать для моего будущего все, умер? Куда мне идти, к кому? Не хотеть жить, и я не собиралась этого делать. Единственное, что отвлекало от мысли о самоубийстве, — приступ голода. Я окрестила сегодня днем булимии и съела разом сковородку жареной картошки, не разогревая. Сейчас я наемся, прокакаюсь как следует — чтобы у трупа не было вздутого живота, и обязательно сведу счеты с жизнью как казусом бытия. Хотя нет — еще кое-что отвлекало — новость об очередной части «Пиратов Карибского моря», умереть, не зная, что случилось с Джеком Воробьем, я не могла. Из практически патриотического долга. А еще и Борн…
Ну что за день — одни неприятности. Чес-слово.
Я решила, что высплюсь, отдохну и обязательно закончу со своим существованием.
Интересно, а если бы мы с Максом встретились иначе, у нас могло бы что-то получиться?
Нет, конечно нет — размечталась.
Я посмотрела на потолок и, наконец, обнаружила там пару не расщелин еще, но тонких-претонких трещин, ветвистых и прямолинейных и настойчивых одновременно.
Отныне будет, что изучать. Я передвинула кровать, чтобы обзор был наилучшим.
Такие нынче нервы.
