Теперь и я могу немного поважничать:
— Выдери из фуфайки клок ваты. Скорей!
Окутал ватой дымящийся трут. Теперь потянуло удушливой гарью, так что в горле запершило. Схватил с пола пучок сухой травы, приложил к ней тлеющую вату и стал сильно махать, чтобы и ветер помогал разжечь огонь. Есть! Пламя!
— Вот,- говорю.- Видел, как надо?
— Молодец. Признаю твою победу.
Теперь за дело берется Арминек, а я его учу.
— Как интересно раньше добывали огонь!-удивляется он, орудуя кремнем и огнивом.
Пока я ставил на очаг котелок с водой, он все пытался поджечь трут. Искры сыпались в разные стороны, но никак не попадали куда надо. Арминек ударял себя по пальцам, морщился, ругался, но не сдавался. Наконец и ему удалось зажечь крупной красной искрой трут.
— Толай! Толай! Смотри!
Раздул пламя и опять закричал:
— Толай! Смотри!
Он держал над головой пылающий пук травы, рискуя обжечься, ходил вокруг очага и повторял:
— Огонь! Огонь! Вот так же я понесу домой небесный огонь!
— Осторожно! — предупредил я.
— Это огонь дедушки Нартаса. Он его нам оставил,- орал Арминек.
Пальцы ему все же припалило, и он швырнул остаток пылающей травы в очаг.
Пока не закипела вода, мы стали смотреть, что еще есть в шалаше. Арминек снял с деревянного колышка, вбитого почти под крышей балагана, натруску с охотничьим припасом для пистонного ружья — бычьи рога под порох и дробь, маленький рожок для пистонов, кожаная сумочка под пыжи, железный стаканчик-мерка…
— Все бы это в наш музей! — прищелкнул языком Арминек.
— Нельзя… Это предмет деда Нартаса.
— А-аа! Тогда положим на место.
Он повесил натруску на колышек. И еще повезло моему другу — из-под нар он извлек весь затянутый паутиной хомыс с оборванными струнами из конского волоса.
Чай поспел. Мы наскоро поужинали и улеглись спать. Хоть и устали за день сильно, долго не могли заснуть — так разволновались, что нашли шалаш и столько интересного в нем.
Была уже глубокая ночь. Где-то в тайге гудел тудет-удод.
…За Хара тигеем запел дикий петух. Его сигналы тут же подхватили и заголосили другие петушки, перебудив тонкоголосых синичек. Затараторили остальные таежные птахи. Проснулось все живое в лесу… кроме Арминека.
По птичьему гомону я только и догадался, что наступило утро. Вот это заспались! А вставать не хотелось: ноги гудели от вчерашней ходьбы. Пошевелил ступнями-ноют… Даже застонал потихоньку, и от этого как будто стало полегче. Заставил себя подняться — не лежать же весь день в балагане!
В очаге дотлевали дрова. Мы перед сном сунули в него пару толстых суковатых поленьев. У одного почти целиком выгорела сердцевина и тонкие стенки головни, вспыхивая, казались сделанными из маленьких красных кирпичиков.
Пошел за водой. Проволочная дужка котелка звонко звякала при каждом шаге, да так громко, что отдавалось на весь лес. Сунул пальцы в ручей — холодно! Умываться расхотелось. Ладно, решил, после умоюсь… Вернулся в шалаш, поставил котелок с водой на угли, прилег на нары и, слушая птичью перекличку, незаметно задремал.
Проснулся оттого, что кто-то сильно дергал меня за плечо и кричал:
— Засоня! Ну и выбрал я себе хозончы! Вот и ходи с таким в тайгу.
Открыл глаза — Арминек стоит рядом, дуется:
— День уже, а ты все валяешься!
Ага. Вон ты как! Я лениво повернулся на другой бок и буркнул:
— Лучше на себя посмотри, а потом ругайся,- и рукой показал в сторону очага.
— Ишь ты, какой хитрый! Еще врать будет. Там огонь с ночи горит.
Я вскочил, снял с углей котелок, в котором ключом кипела вода.
— На, пощупай. Тоже, скажешь, с ночи? Лучше сходи-ка к роднику, ополоснись, чтобы глаза раскрылись. Вода — в самый раз засонь будить.
Арминек прикусил язык. Я потащил его к воде. Мы оба с удовольствием плескались в чистом освежающем роднике.
Прежде, чем позавтракать, починили развалившийся столик, а когда поели, навели в шалаше полный порядок. Все прибрали по своим местам, по таежному обычаю принесли и сложили возле очага сухие дрова, нащепали лучины — полный ипчек. Уходя, плотно прикрыли досками вход — сбить и навесить дверь не смогли, не было ни инструментов, ни умения…
