Руки матери обняли его, она тихо зашевелилась и зарылась лицом в его волосы; ее дыхание стало глубже. Мальчик прижался головой к ее шее, податливые груди коснулись его; всем своим обнаженным телом он ощущал ее кожу. Змея, слишком тесно зажатая между ними, с силой изогнулась и высвободилась.
Мальчик почувствовал, что мать проснулась; когда он поднял голову, ее дымчатые глаза были открыты. Она поцеловала и погладила сына:
– Кто тебя впустил?
Мальчик подготовился к этому вопросу заранее, когда она еще лежала в полусне, а сам он утопал в блаженстве, стоя рядом. Эгис не проявил должной бдительности. Солдат за это наказывали. Прошло полгода с тех пор, как он увидел из окна казнь одного из них. Это было так давно, что мальчик уже не помнил, в чем состоял проступок, а может, вообще никогда этого не знал. Но навсегда запомнил казавшееся маленьким тело, привязанное к шесту посреди плаца, стоящих вокруг мужчин с дротиками на плечах, пронзительные резкие слова команды, одинокий вскрик и вставшие щетиной древки. Потом солдаты сгрудились у шеста, выдергивая свои дротики, и за их фигурами стали видны поникшая голова мертвого и большая красная лужа.
– Я сказал ему, что ты хочешь меня видеть, – сказал мальчик.
Не было нужды произносить имена. Для ребенка, любящего поболтать, он рано научился держать язык за зубами.
Мальчик почувствовал, что мать улыбнулась. Она всегда лгала отцу. Ее способность лукавить представлялась ребенку особым, только ей присущим мастерством, редким, как умение играть на костяной флейте музыку для змей.
– Мама, когда ты выйдешь за меня замуж? – спросил ребенок. – Когда я стану старше, когда мне будет шесть?
Она поцеловала его в затылок и быстро провела пальцем вдоль позвоночника:
– Когда тебе будет шесть, спроси меня снова. Четыре года – слишком мало для помолвки.
– Мне будет пять в месяце Льва, – настаивал мальчик. – Я люблю тебя.
Мать молча поцеловала его.
– Ты любишь меня больше всех? – тревожно спросил сын.
– Я люблю тебя всего. Я бы тебя так и съела.
– Но больше всех? Ты любишь меня больше всех?
– Когда ты хорошо себя ведешь, – улыбнулась мать.
– Нет! – Он оседлал ее, сжав коленями, молотя кулаками по плечам. – По-настоящему больше всех. Больше, чем кого-то еще. Больше, чем Клеопатру.
Она издала тихое восклицание, в котором звучала скорее ласка, чем упрек.
– Да! Да! Ты любишь меня больше, чем царя.
Он редко говорил «отец» без особой на то нужды и знал, что мать это ничуть не огорчает. Мальчик всем телом ощутил, что она беззвучно смеется.
– Возможно.
Торжествующий и взволнованный, он скользнул вниз и лег рядом.
– Если ты пообещаешь любить меня больше всех, я кое-что тебе дам, – сказал малыш.
– О, тиран. Что это может быть?
– Посмотри, я нашел Главка. Он заполз ко мне в постель.
Откинув одеяло, мальчик показал змею. Та вновь легко обвилась вокруг него: похоже, ей это нравилось.
Олимпиада посмотрела на змею – блестящая голова поднялась с белой грудки ребенка, и раздалось тихое шипение.
– Надо же, – сказала царица, – где ты ее взял? Это не Главк. Того же вида, да. Но намного больше.
Мать и сын вгляделись в свернувшиеся кольца змеи; сердце ребенка наполнилось гордостью и предчувствием чего-то необыкновенного. Он похлопал, как его учили, змею по шее, и ее голова снова опустилась.
Губы Олимпиады приоткрылись, зрачки расширились, глаза стали почти черными, руки, обвивавшие ребенка, ослабли. Все силы, казалось, сосредоточились во взгляде.
– Она знает тебя, – шепнула царица. – Будь уверен, сегодня вечером она явилась не в первый раз. Наверняка она часто навещала тебя, пока ты спал. Видишь, как она приникла к тебе. Она хорошо тебя знает. Ее послал бог. Это твой демон[4], Александр.
Лампа мигнула. Сосновая головешка, догорая, вспыхнула голубым пламенем перед тем, как превратиться в горячую золу. Змея быстро стиснула его тело, словно поверяя секрет. Ее чешуя переливалась, как лунная рябь на воде.
– Я назову ее Тихе[5], – сказал мальчик через некоторое время. – Она будет пить молоко из моего золотого кубка. Станет ли она говорить со мной?
– Кто знает? Он твой демон. Послушай, я расскажу тебе…
