Сияющее лицо Филиппа раскраснелось, вместе с Парменионом и Атталом он горланил старые армейские песни. Жир от мяса стекал ему на бороду. Филипп громко отвечал на избитые с незапамятных времен шутки о первой брачной ночи и мужской удали, которые, по обычаю, сыпались на жениха, как раньше – изюм и пшеница. Он завоевал девушку, он был среди старых друзей, македонское братство восторжествовало, вино подбавило радости в его и без того ликующее сердце. Александр, тщательно вымытый, полуголодный и почти трезвый – хотя он был бы трезвее, если бы больше ел, – сидел в молчании, сгущавшемся вокруг него, как туча.
Гефестион, сдерживая гнев, переговаривался с соседями, чтобы отвлечь внимание. Самый недостойный хозяин, думал он, не подверг бы такому испытанию и своего раба. Он злился и на себя самого. Как мог он не предвидеть всего этого, почему ничего не предпринял, чтобы уберечь Александра? Он сохранял спокойствие, потому что ему нравился Филипп, потому что он считал это наилучшим выходом, а еще – теперь Гефестион вынужден был это признать – назло Олимпиаде. Александр принес жертву, повинуясь одному из тех порывов безрассудного великодушия, за которые Гефестион любил его. Его следовало защитить, друг должен был вступиться за друга. Но Александра предали.
В поднявшемся шуме Александр говорил:
– …она одна из клана, но у нее не было выбора, она едва вышла из детской…
Гефестион удивленно взглянул на друга. Среди всех раздумий единственное, что не приходило ему в голову, – это то, что Александр сердит на девушку.
– Со свадьбами всегда так, ты же знаешь, это обычай, – сказал Гефестион.
– Она была испугана, когда увидела Филиппа впервые. Она старалась взять себя в руки, но я это видел.
– Ну, он не будет с ней груб. Это не в его стиле. Он не новичок с женщинами.
– Воображаю, – процедил Александр, уткнувшись в свой кубок.
Он быстро осушил его и вытянул руку; мальчик-виночерпий подбежал с охлажденным в снегу ритоном; вскоре, внимательный к своим обязанностям, он вернулся, чтобы снова наполнить кубок.
– Оставь это для здравиц, – заботливо сказал Гефестион.
Поднялся Парменион, чтобы от имени царя похвалить невесту: это было обязанностью ближайшего родственника жениха. Друзья Александра заметили его ироническую улыбку и тоже открыто заулыбались.
Парменион говорил на многих свадьбах, в том числе и на свадьбах царя. Он был выдержан, прост, осторожен и краток. Аттал, сжимая в руке огромную золотую чашу, сорвался со своего ложа, чтобы произнести ответную речь. Когда он встал, стало ясно, что он так же пьян, как Филипп, и уже почти не помнит себя.
Его похвала Филиппу была громкой и многословной, неуклюже построенной, прерывистой, Аттал едва не плакал пьяными слезами, и восторженные рукоплескания были данью царю. Они стали осторожнее, когда Аттал разошелся. Парменион пожелал счастья мужу и жене. Аттал, почти не скрываясь, желал счастья царю и царице.
Его ставленники одобрительно закричали, стуча кубками о столы. Друзья Александра переговаривались, не понижая голоса, уже не боясь быть услышанными. Те, кто старался сохранять нейтралитет, озадаченные, сбитые с толку, молчали.
Филипп, не настолько пьяный, чтобы не понять, что это значит, не отрывал от Аттала своего налившегося кровью глаза; борясь с туманом в собственной голове, он размышлял, как остановить этого человека. Здесь была Македония; царь пережил множество стычек на симпосиях, но никогда прежде не бывал вынужден обуздывать вновь приобретенного тестя, мнимого или нет. Остальные знали свое место и были ему признательны. Филипп медленно перевел взгляд на сына.
– Не обращай внимания, – шепнул Гефестион. – Он напился, все это знают, все забудут об этом утром.
В самом начале речи Гефестион покинул свое ложе и встал рядом с Александром, который, не отрывая глаз от Аттала, приподнялся и застыл, будто катапульта, готовая выстрелить.
Филипп, взглянувший в их сторону, отметил вспыхнувшие щеки и золотые волосы, приглаженные для пира, и встретился с испытующим взглядом широко открытых серых глаз, переводимых с его лица на лицо Аттала. Ярость Олимпиады? Нет, та закипала мгновенно, эта зрела внутри. «Чушь, я пьян, он пьян, мы все пьяны, и почему бы нет? Почему мальчик не может отнестись к этому легко, как все остальные? Пусть все проглотит и забудет».
