Правую щеку обдавало теплым ветром, а левую сверлил, чуть ли не до коренных зубов, разгневанный взгляд Полещука, который мгновенно прерывал свой монолог, едва замечал, что его слушают вполуха. Запоздало уловив надвигающуюся грозу, Митин тут же выставил, как громоотвод, смущенную улыбку и слова:
— Извини, Федор Кузьмич, просто я вспомнил, как во время стажировки в Новосибирске, когда нас впервые натаскивали на ТУ-154, ты настолько быстро все ухватил, что зубры-инструкторы выглядели перед тобой, как котята.
— Если взялся за дело, — холодно произнес старший бортмеханик, смотря поверх головы Митина, — то нужно знать и делать его безукоризненно. У тебя, Митин, это не всегда получается. Я уже подробно, даже, пожалуй, слишком подробно, объяснил, из-за чего задерживается сегодняшний вылет.
Полещук повернулся, чтобы идти к следующему самолету, но Митин, маленький, юркий, успел забежать вперед и встать на пути.
— Ничего не выйдет, Федор Кузьмин. На сей раз, сам Еремин приказал вылетать без малейшей заминки.
— А ему известно, что прибор ерундит?
— Ну, что вы на самом деле! — удивился Митин. — Разве можно из-за таких пустяков беспокоить начальство?
— А ты доложи.
Минут через двадцать Полещука вызвал командир авиаподразделения.
— Почему не даешь разрешения на вылет? — Еремин говорил отрывисто, сглатывая окончания слов, а сведенные на переносице кустистые брови выражали явное неудовольствие.
Полещук привык стоять перед начальством навытяжку. Пускай гражданская служба не требует этого, но ему, более всего на свете почитавшему целесообразное и точное действо, нравились многие черты воинской жизни, и он как-то легко, без натуги использовал их в своей повседневности.
— Полагаю, что причина вам сообщена, — Полещук кивнул в сторону Митина, который сидел, закинув ногу на ногу, и наслаждался перепуганным, как ему казалось, видом старшего бортмеханика, предвкушая его скорый крах.
— Сообщено, — хмыкнул Еремин. — Ну и что?
— А то, что с этим дефектом нельзя выпускать самолет на линию.
— Но двигатель-то работает? — с наигранным спокойствием продолжал выспрашивать Еремин.
— А как же! Нормально работает.
— Только не фиксируется прибором?
— Так точно.
— По-твоему, из-за этого не дотянет до места?
— Дотянет, без сомнения дотянет, — сказал Полещук.
Еремин несколько секунд повращал большой бритой головой, потом вдруг заорал:
— Так какого черта мутишь нам мозги? Немедленно отправляй самолет!
Обычно белое, тугое лицо Полещука заалело, словно высвеченное изнутри фонариком. Но голос ровен и тих.
— Не могу.
Бросив быстрый взгляд на дверь: плотно ли прикрыта, Еремин разразился длинной и сложной, как дифференциальное уравнение, «воспитательной» тирадой. Речь у него сразу наладилась, окончания уже не сматывались, слова выскакивали круглые и обкатанные, как бильярдные шары. Митин заворожено уставился в рот начальству, точно фотографировал его слова на память. По-прежнему выпрямленным и отстраненным оставался Полещук.
— Еще вопросы есть? — разрядившись, таким образом, осведомился Еремин.
— Нет.
— Выполняй.
— Не могу.
— Откуда ты к нам свалился? — снова взорвался Еремин. — Неужели не понимаешь: срочный груз!
— Вот-вот! — Полещук раздвинул в улыбке губы, улыбка получилась какой-то снисходительной. — Отстаивая беспорядок, мы теряем больше времени, чем понадобилось бы для наведения порядка.
— Эх! — Еремин хлопнул ладонью по столу, пыл его иссяк. Отдавать приказ в нарушение инструкции — кому охота? Другое дело — добровольно бы. Ох, утюг шершавый этот Полещук, попробуй, сдвинь его. — Лады, — подытожил Еремин, — исправляйте прибор. Да чтоб живо и без разговоров, а не то…
Митин плелся сзади. Наверное, ему было стыдно. Но он хорохорился.
— Я же говорил — с начальством лучше не связываться. Разрешил бы — и никаких выволочек, нагоняев…
— Бесполезный ты человек, — не сбавляя шаг, старший бортмеханик скосился на него через плечо, — И дурак.
— Но, но! — взвился Митин, — Полегче!
— А не бойся, я тебя не выдам.
Митин остановился, переваривая. Что-то не склеивалось. Догнал Полещука.
— Что не выдашь-то?
— Да что ты дурак.
От аэродрома Полещук жил далековато: остановок пять на троллейбусе. Толкотня, нервный суетливый галдеж его угнетали, он ощущал полную беспомощность в этом нетерпеливом водовороте человеческих тел, и потому предпочитал ходить пешком, независимо вскинув голову и вышагивая длинно, размеренно, неутомимо.
