предстоящей гибели. А я уже в который раз думаю: сколько же лет надо просидеть,
чтобы отвыкнуть насовсем от свободы?..
Ночь, мороз, метель, чикиляем мы втроём в сторону посёлка БОФа, и шествие
наше имеет странный вид: один идёт руки в брюки, хрен в карман, а двое перед ним
пляшут, будто нанялись, турусы разводят, кренделя выписывают, снег на ветер
пускают. Метёт позёмка, крутит, вертит, зябко уже нам от тоски и дурных
предчувствий, идём в Катин барак. Одна польза от поиска – выветрится хмель до
донышка, и на вахте мы будем в состоянии дать трезвое объяснение. А там
разбирайтесь, может быть, вы действительно не давали ему оружия.
«Женя, пистолет чёрный, – нудно тянет хирург. – Пожалуйста, пригибайся,
согни свою шею пониже. – Женя, мне хотят новый срок, неужели не понимаешь? –
Он хватал меня за рукав. – Я же тебе операции доверяю, я же твой учитель, Женя!»
– Он уже был на грани истерики.
Дошли мы снова до Катиного барака, а там уже ни огонька, бухаем в двери,
будим, кого попало, – где Катя живет? Разыскали, стучим. Боже милостивый, если
ты есть, помоги нам! Катя уже спала и ребёнка уложила, голос у неё грубый за
дверью: «Чего надо?» – «Катя, извини, мы оставили у вас важную вещь». Она
открыла. «Женя, честно, выпили всё до грамма». Она поняла так, что мы вернулись
за добавкой. Я ей про пистолет, она сразу заахала. Вошли в комнату, не выпал ли он
где-нибудь возле вешалки, когда этот олух снимал полушубок. Конвоир с размаху
сел на табуретку возле умывальника, и табуретка поехала, я его едва успел поймать.
«Хо-осподи! – Катя худенькая, ключицы торчат как удила, со вздохом
поправила волосы, страдая из-за нас с хирургом. – У, чёрт комолый!» Замахнулась
на него так, будто с лица земли хотела смахнуть, ей же ясно, ничего мы здесь не
оставили, она всё прибрала после нас. Смотрела отрешённо, думала, сдвинув брови,
шагнула к Саше, рывком расстегнула его полушубок, так что пуговицы затрещали, и
стала его шмонать, вытащила из-за пазухи пистолет и подала мне, чёрный, тёплый,
тяжелый – век тебя не забуду, Катя-Катюша! Если бы вот так все пациенты спасали
нас. Мы их, а они нас. Конвоир дёрнулся за оружием и повалился с табуретки в
детскую ванночку с бельём. Теперь уж мы его ловить не стали, чёрт с тобой, будешь
кандёхать по морозу мокрый. Я едва не удержался, чтобы не тюкнуть его по
темечку тяжёлой рукояткой, желание такое психопатическое, так бы и тюкнул. Не от
горя, а уже от радости. Сунул пистолет в карман бушлата, своего, разумеется, а
Катя-спасительница отстегнула булавку от своего халатика и застегнула карман
моего бушлата. «Тащите его за уши, быстрей протрезвеет!»
Оказалось, Саша не такая уж дубина. Увидев, что Катин муж выставил аж три
бутылки, он допёр, чем пахнет, сунул свой манлихер за пазуху и по пьянке забыл.
Сашу каждое утро надрачивают против нас. Хотя мы и врачи, но всё равно зека,
больных мы спасаем, а здорового можем и кокнуть, если он при погонах.
Огни лагеря видны были даже с луны, шли мы резво, пурга стала потише, зато
мороз покрепче, а Саш всё пел и пел! Он перебрал весь лагерный репертуар, ни
одну строевую не спел. Мы молчим, терпим, только Пульников напоминает: «Женя,
проверь – на месте?»
Вблизи вахты – вопрос, как быть, самим сдать пистолет, или доверить
конвоиру? Брать нам в руки оружие не полагается. «Женя, вспомни того чокнутого
самострела с вышки. А мне уже…» – Филипп Филимонович сдвинул рукав
бушлата, посмотрел на часы – пятнадцать минут первого. Он сказал, сколько ему
осталось.
Чокнутому самострелу мы вынимали пули из печени и из позвоночника.
Принесли его прямо с вышки, весь в крови. Заступив на пост, он начал горланить
песни, мода такая в охране нашего лагеря, одни вокалисты собрались. Пел-пел, и
начал стрелять по зоне короткими очередями. Как только зека появится возле
барака, он открывает огонь. Ни в одного не попал. Прибежал начальник караула,
что за пальба? И тот с досады пальнул себе в живот – попал. Или пьяный был, или
