вольняшки приносят или бесконвойные зека, хотя риск большой, могут
законвоировать. Вольняшкам тоже грозят неприятности, анкету могут подпортить.
В лагере разливаешь по стаканам и – будем здоровы. Но, бывает, и бутылку
приносят. Когда мы с Волгой сошлись в первый раз потолковать один на один, он
выставил бутылку армянского коньяка – высший шик. Мы не пили с ним каждый
день, перепадало изредка, но с похмелья и он чумел, и я ходил сам не свой, решили
завязать. И вот являюсь я подшофе, иду от стенки к стенке, а тут ещё хирург рулады
пускает: «Будь проклята ты, Колыма-а, что названа чудной планета-а-й…»
Сели мы с Волгой у печки в углу возле операционной, никто нам не мешает. В
первые дни Волга ходил по больнице с шестёркой-поводырём, но скоро освоился и
знал все больничные закоулки как свои пять пальцев. Он не унывал, хотя ослеп
недавно, уже в нашем лагере. Для меня такой оптимизм загадка. Я всегда примерял
чужие недуги на себя – выдержу ли? Вижу, туберкулёзник харкает кровью, но
спокоен, без паники, иногда улыбается, а я думаю, вдруг такое со мной случится,
как я себя поведу? Или гипертоник лежал у нас, совсем молодой, кровоизлияние в
мозг, инсульт. Я себя настраивал на худшее, учился терпеть, чтобы любой недуг для
меня не стал неожиданностью. Волга, надо сказать, держался молодцом. Ночью ему
не спится, он привык в карты шпилить, лучший стирогон Гулага, а днём дрыхнет.
Сидим в тепле, я доволен, я недавно спасся. Волга чует мою взвинченность и ждёт
подробностей, как я там на свободе лихо подженился, сошёлся с медсестрой в
закутке, так что, не будь жлобом, излагай подробно и не спеша. Даже, если не
повезло, сочини, приври, так надо. Однако, прежде чем рассказывать про любовные
утехи, я признался Волге, что тащил на себе конвоира.
«Как, на себе?– переспросил Волга. – Мусора – на себе?» – В голосе его
угрожающая растяжка. «Обыкновенно тащил, под микитки, до самой вахты». –
«Порядочный каторжанин дал бы тебе немедля в рыло. Тащить на себе мусора!» –
«Это ещё не всё, Волга, – продолжал я азартно, словно стремясь наказать его за
упрощение сложностей. Он мне свой блатной катехизис, а я ему правду жизни. –
Мы ещё пистолет потеряли».
Волга расхохотался: «Ну, ты романист, фантаст, ох, Евгений Павлович, хватил
ты сегодня спиртяги, давай трёкай дальше, только не забудь место мне указать, где
потеряли, сейчас сбегаю, подниму».
Я ему рассказал всё, как было. Волга захлебнулся от негодования. «Фраера, ну
фраерюги! Да тебе за это!.. – Он не находил слов. – Да тебя все подряд запрезирают.
Завтра ты потеряешь уважение всего лагеря. – Волга ярился, ярился, ходил передо
мной от стенки к стенке, шипел на меня, шипел, скоро ему надоело, и он спросил с
детским любопытством: – Ну и что, ты его в своих руках держал? Какой марки?
Тэтэшник?» – «Держал и в своём кармане тащил. Настоящий ТТ с обоймой».
Волга сел, Волга встал, Волга заметался взад-вперёд, не находя себе места от
жгучей досады. «Да ты знаешь, что значит здесь, на нашем штрафняке в Хакасии,
заиметь зекам оружие? Это свобода всему лагерю! Эх, Евгений Павлович, вот так
мы и пропадаем. Тащил пистолет и сам вернул его мусору – ну ни в какие ворота!
Никогда в жизни не признавайся в своём позоре, помяни моё слово, опарафинят
тебя навек, никакая медицина тебя не отмоет, под нарами будешь свой срок
досиживать».
Меня уже стало злить, какого чёрта, в конце концов, он меня поносит! «Что я,
по-твоему, должен был сделать?» – «Спрятать!» – рявкнул Волга так, что повязка
его взметнулась на лоб. – «Тревогу поднимут, искать будут. И срок дадут». – «Ищи
ветра в поле. С умом спрячешь, никто не найдёт. Завернул в носовой платок, сунул в
варежку и под камень, в дупло, под дерево, под мосток, да куда угодно. Запомнил
ориентир, послал бесконвойного, и завтра этот шпалер с маслинами был бы в наших
руках. А вообще, я бы на твоём месте раздел краснопёрого, влез в его полушубок с
погонами, забрал бы его ксивы, сел в экспресс и покатил до Москвы».
