философствовать, и всё на грязную тему, чаще всего о том, что лагерь любого
превратит в хмыря. «И тебя тоже, студент. Месяц продержишься, два, потом
кончишь принцип давить и станешь ловчилой и шоблой, как все». – «Как ты, что-
ли?» – «Ещё хуже!» – заорал он и кинулся ко мне, надеясь, что я как мышь сигану
под нары. Больше всех он ко мне приставал, хотя я в камере ничего из себя не
строил. Запомнил я его предсказание. Увижу грязь на ботинках, тут же спешу
отряхнуть, стереть знаки. Всегда была угроза пропасть бесцельно и незаметно. Но
кто ты такой, не много ли о себе думаешь? Ты же не чистюля политический, не 58-я
невинно осуждённая, сирота казанская. Ты самый настоящий военный преступник.
Мало того, если одна твоя статья воинская, то две другие чисто уголовные, так чего
ты прикидываешься? Всё о чести, да о совести, да о правде. Попал в дерьмо – не
чирикай.
Я не прикидываюсь, я всегда хотел быть лучшим. И в школе отлично учился, и
в институте, был общественником, старостой, заправилой. Так не пора ли тебе в
новой среде стать отличным лагерником, классным хмырём на восторг всем? Не
дано. Воспитание не позволяет, я крестьянский сын, чуть что – в угол, и не просто
так, а на колени. Того нельзя, другого не смей, то стыдно, другое позорно. В школе я
был окружён стеной лозунгов и цитат. Жизнь нам даётся один раз, и надо прожить
её так, чтобы не было мучительно больно за свои поступки и слова. Я стремился
только так жить, и уверен был, что у меня получается. Но вот Суханова, старая
большевичка, увидела меня совсем другим. Расскажу как-нибудь потом, найду
момент, а пока – всё, чем она клеймила меня, подтверждается фактами. Я был глуп
и туп, не верил, что это она меня в Сибирь отправила. Думал, всё по моей воле
случилось, я сам напросился на арест и суд, такова судьба моя, – чушь. Она всё
сделала, и очень легко – депутат Верховного Совета Казахской ССР, большевичка с
1919 года, сражалась в отрядах ЧОНа, громила басмачей, кулаков, всякую нечисть,
громила-громила, только хотела передохнуть, а тут и я появился. «Путаясь в соплях,
вошёл мальчик».
Что мне делать сейчас, кто скажет? Хорошо было ходить на общие. Киркой
помахал, тачку покатал, баланды поел – и в лагерь, поужинал – и спать. Не мытарит
тебя никто и ничто, от усталости в душе пусто, хоть шаром покати. Зека спит, срок
идёт, и нет никаких проблем. А пока зека не спят, надо зайти к Феферу в колонну,
где 58-я.
5
Александр Семёнович сидел уже второй срок. Сначала его судили вместе с
маршалами и комбригами, хотя он был не военным, а молодым учёным-
металлургом. Лагерь его не исправил, в войну Феферу добавили ещё десять (за
отзыв о нашем отступлении до Волги). Сейчас он заправлял лабораторией на БОФе
и жил во второй колонне в отдельной кабинке со Спиваковым, инженером из
Москвы. Захожу, у них жарко, душно, хотя форточка настежь, печка общая с
бараком. Сидят в нижних рубахах, как в бане, и играют в шахматы, причём оба с
повязкой на левом глазу. – «Женя, салют, где ты пропадаешь! – закричал Фефер. –
Сядь, пожалуйста, проиграй этому чудаку партию, Богом прошу!» – Александр
Семёнович снял повязку из полотенца обеими руками, как снимают шлем
фехтовальщики.
Спиваков кривой, на глазу у него чёрный лепесток на шнурке, вид как у
адмирала Нельсона. В зависимости от настроения он говорил, что глаз выбили на
следствии, в другом случае – на войне, в третьем – он сам выбил глаз следователю,
о чём известно всей Лубянке, не такой он слабак, чтобы какие-то церберы лишали
его органа зрения. Внешне он сморчок сморчком, но действительно злой, такому уж
если выбивать, так сразу оба глаза. Он филолог-литературовед, но выдаёт себя за
инженера-нормировщика, и у него получается. В тюремной камере он всех
обыгрывал в шахматы, но Феферу, как правило, проигрывал, пока не нашёл
причину – одним глазом нельзя сразу окинуть взором всю ситуацию но доске,
