Ты вовек не отмоешься, если своего хирурга посадишь на третий срок». Вот так,
хоть тресни, опять я виноват. Не стечение обстоятельств, не хмырь с ножом, не
растяпа-хирург, не Глухова и не её муж майор, – все они в стороне, один я в бороне.
Мотаю хирургу третий срок. Не надо ломать голову там, где всё просто. Для выхода
из тупика требуется сущий пустяк – забыть о правде, помнить о выживании. Из века
в век, из поколения в поколение ломают, бьют и убивают тех, кто стоит за правду.
Человека уберут, а правда остаётся даже там, где поголовно лгут. Люди сами по
себе, а она сама по себе. Вот я бы талдычил сейчас: «Глухова оперировала. Глухова
оперировала», – и стал бы героем на все сто.
В сумерках вышел я из больницы побродить в одиночестве. Бараки стояли в
одну линию, проходи вдоль, проходи поперёк, нигде ничего по кругу, как в моей
любимой Алма-Ате. Там всегда ясное небо и горы в снегу, даже летом хоть чуточку
не вершинах белизна остаётся. Чистые улицы, театр оперы на фоне гор, красиво.
Как раз в те дни, когда мы сошлись с Беллой, возле оперного ставили памятник
Сталину, вырыли глубокую траншею и допоздна там сварка сверкала, непонятно,
что сваривали, будто боялись, что ветром сдует. Очень капитально ставили
бронзовое многопудье.
В институт я ездил на трамвае, висел на подножке и смотрел, как под ногами
чешуёй мелькает булыжник шоссе. Я закалял себя после болезни. Нельзя мне было
так ездить, опасно, диагноз у меня был тяжёлый, нельзя было стоять даже возле
камней, и вот я нарочно рисковал. Или разобьюсь, или закалюсь. И продолжаю
сейчас путь свой. Иван, он же Евгений после приговора. Два имени моих сошлись в
трибунале, две сущности совместились, и появилось нечто третье. Древние думали,
имя диктует человеку поведение, и называли детей со смыслом. Пётр для русского
уха просто Пётр, а для греческого – Камень, Твёрдость, отсюда и характер, с
младенчества. А нам христианство навязало бессмысленные, не переведённые
имена. Евгений, например, Благородный, а Иван – Дар Божий. Скажи теперь, что
Иван – древнееврейское имя, кто поверит?..
Завтра в присутствии оперчасти и всех медицинских работников предстоит
давать показания. Мы должны установить причину гибели молодого человека,
почти полноправного, без каких-то там дней, гражданина и назвать виновных, а там
уже суд определит статью и срок.
Я не смогу врать. Любому ясно – оперировал Пульников. Остальные помогали.
И сколько не старайся чёрное называть белым, ничего не изменится. Единственное,
чего мы добьёмся – подтвердим свой статус подонков.
Иду один, иду-бреду, светят мне огни запретки, в тени бараков шныряют зека,
торопятся, много дел до отбоя. Я один, привычно. Не с кем держать совет. Я не хочу,
чтобы давали срок Пульникову, и мне добавили, и Глуховой что-то там влепили, не
хочу. Но и вступаться за них не буду. Операционный журнал исчез, разве не
подлость? Глухова по должности должна быть честнее нас, однако врёт, что
ассистировал я, а она, дескать, стояла на инструментах. Показала нам пример и
призыв – делай как я. Правда, в конце концов, добро или зло? Конечно же, добро,
если не думать. А подумав, увидишь – всё зависит от обстоятельств. В данном
случае – зло. Значит, правда не абсолют, она нечто относительное, а мир твердит о
ней как о ценности безусловной. Только шизики до конца правдивы, только маньяки
зловредно бескомпромиссны. Я же согласен на условия, порой ужасные.
Перевязываю больного, смотрю на гнойную рану и думаю: если бы мне дали
свободу с условием вылизать вот эту рану дочиста, я бы вылизал. На всё готов ради
свободы. Так какого же чёрта сейчас ты не можешь языком шевельнуть во имя
спасения себя и Пульникова? Чего тебе стоит? И все отстанут, оперчасть не будет
заводить дело.
В камере на Узбекской запомнился мне тип по кличке Курохват (он
рассказывал, как прятался от участкового в курятнике и там шворил куриц). Любил
