– Ты же говорила, что твой отец казак, конник, – сказала Заяц. – Помните, мальчики?
– Ну и что? – сказала Вера. – Ну и говорила. У меня было два отца. – У нее побелели ноздри, как всегда, когда ее злили.
– Везет же некоторым, – вздохнул брюнет, – У тебя два, а у моих сыновей ни одного…
– Где же третий мой отец? – пропел фоторепортер Вася. – На Большом Каретном!
Они шумели, а он слушал молча и медленно мрачнел. А потом сказал:
– Ладно, давайте валяйте по домам. Я спать лягу…
Без всяких там «извините» и «пожалуйста». И сам открыл дверь на лестницу. Вера говорила потом, что он поступил, как последний хам. Чего только она не наговорила ему тогда. Возможно, что он погорячился. И даже поступил, как последний хам. Но он слишком устал в тот день. И еще ему не нравилось, как брюнет Коля посматривает на Веру. И эта знаменитая шуточка: «Знакомьтесь – мой муж!»
Это было в последний раз, когда она ушла от него к Людмиле «навсегда». «Я не останусь в доме, где не уважают моих друзей», – говорила она. Потом, когда они помирились, она сказала: «Ты был в чем-то прав, Димка. Не знаю, в чем. Я очень была на тебя зла, и мне было стыдно за твое хамство. Но… Если бы ты поступил иначе, ты был бы не ты и я бы так не любила тебя».
Нет, с Верой он никогда не знал, что будет завтра.
Он был рад приезду Анны Устиновны. С ее появлением дом наполнился запахами и звуками жилья – пахло вареным, жареным, паленым, что-то звенело, падало, плескало. Уже поднимаясь по лестнице к себе домой, он заранее радовался тому, что его встретят все эти запахи и звуки, и заботливый, всегда как будто удивленный возглас: «Дима, пришел уже?», и приглашение к столу, на котором уже дымится тарелка щей или борща – нехитрые радости, которые он тем более ценил, что они выпадали ему нечасто.
Сегодня Вера в Усть-Лабинской и вернется только под вечер. Танька давно пообедала и ушла к подружкам учить уроки.
Анна Устиновна и Дима обедают вместе. Он достает из холодильника бутылочку, наливает по рюмке себе и ей. Она отнекивается, больше для порядка, но потом соглашается, желая уважить Диму.
Мальчишкой – они с Верой поженились, когда им было по восемнадцати лет, – он ох и боялся строгую Верину мать. Они любят вспоминать то время.
– А боялся же ты меня, Димка? – говорит Анна Устиновна, дуя на горячую ложку.
– Боялся, Устиновна, – говорит он ей в тон. И она смеется, довольная.
– А теперь так уже не боишься?
– Теперь не боюсь.
– Врош, – смеется она. – И теперь боишься. Канешна, не так, как тады, но трошки есть…
И они вспоминали послевоенный Минск, разбитый, искалеченный, – кладбище домов. Идешь улицей – стены стоят и окна целы, а за окнами – голубое небо или ночь в звездах, смотря по времени. Окраины еще как-то уцелели. Вера с матерью жили в маленьком домике на тихой улице, в комнатке узкой и низкой, похожей на блиндаж, – входя в нее, пригибали голову, чтобы не стукнуться о притолоку. И даже эта комнатка была у них не своя – платили за нее хозяйке. Стояла в ней кровать, на которой мать с дочерью спали вдвоем, узкий столик письменный – на нем и обедали и тумбочка – все хозяйское. Шкафа не было – вещи в чемоданах, под кроватью держали.
И сюда, на тихую улочку, тянулись за Верой «хвосты» – друзья ее и подружки. Она тогда только десятый класс кончила, в институт поступила, на первый курс.
Мать на фабрику, а она наведет к себе друзей, – в хату некуда, так во дворике сидят. Шум, споры, разговоры… Хозяйка сердится: «Разве то люди? Дрозды! Знала б – не пустила к себе, где хотите живите». А Вера смеется – рада. Как-то летом еще пришла мать с фабрики, а с Верой на лавочке за воротами мальчишка-солдатик сидит, тоненький такой, высокенький. У Веры на коленях каска немецкая пробитая, а в нее вишня насыпана до краев. И они эту вишню кушают. Стали мать угощать, а она смотрит на каску, и вся война, вся судьба перед глазами проходит.
– И не противно вам из этой гадости вишню есть? – спрашивает.
– А мы газетку постелили, – Вера отвечает.
А мальчишка, сопляк совсем, молчит, испугался…
Так и помнится ей эта каска – с трещинкой на паучьем знаке, с дыркой от пули. «И где ж вы нашли такую?» – «В лесу, – отвечают. – Тут, недалеко». Ей бы не на каску смотреть, а на сопляка, мальчишку этого. Ей бы спросить: «В лес-то зачем ходили, что там делали?..» Не спросила. А полгода спустя попался ей под руку паспорт дочкин, открыла его – и пошел свет кругами!.. Мамочки мои – штамп загсовский! Жена уже чья-то!
