— Ваше высокопреподобие, — произнес иеромонах негромко и с достоинством, — не сочтите за дерзость сей мой шаг, ибо искренне стремился к встрече с вами.
— Слушаю, отец Павел, — ответил архимандрит, удивленный его неожиданным приходом.
— Пользуясь благоприятным моментом вашего прибытия в обитель, — продолжил отец Павел, не обращая внимания на примолкших игуменью и Лузгина, — прошу вас, как брата во Христе, передать сие письмо в канцелярию епархии.
Иеромонах умолк.
Архимандрит подошел к Павлу и взял пакет. Низко склонившись, духовник медленно удалился.
— Чего он добивается? — нарушил тишину Лузгин.
— Догадываюсь, недоволен деяниями отца Сергия, какие-то неполадки подмечает, — высказала предположение Алевтина.
— Выходит, льет воду на мельницу Советов, — уточнил Тимофей Силыч. — Тоже мне, святоша…
— Не горячитесь, Тимофей Силыч, мы в состоянии осмыслить и дать оценку тому, что изложено в письме, так что вряд ли стоит вести об этом речь: есть дела поважнее. На чем нас прервали? — с подчеркнутой суровостью спросил архимандрит. Он был недоволен вмешательством Павла, но более всего тем, что игуменья, обычно скрытная и недоверчивая, поведала об иконе Лузгину.
— Вот я и говорю, — заторопился Тимофей Силыч, догадываясь о настроении Валентина, — время смутное и негоже вам одному с драгоценной иконкой по лесному пути.
— Кого же опасаться? — спросил архимандрит.
— Кто его знает, — уклончиво ответил Лузгин, — однако охрана не помешает.
— Что вы предлагаете? — архимандрит требовательно посмотрел на Лузгина.
— Есть у меня надежное сопровождение. Встретят в удобном месте и проводят, куда требуется.
Архимандрит молчал, выжидая, но Лузгину больше нечего было добавить.
— Хорошо, — нехотя согласился Валентин. И сказал со значением: — Святая церковь не забудет оказанной услуги.
Тимофей Силыч проворчал что-то в ответ и заспешил к себе. Лавлинского нашел в конторе. Он быстро писал на узком листке бумаги. Увидев Лузгина, прикрыл рукой написанное.
— Отчет? — спросил, не скрывая насмешки, Тимофей Силыч. — В Санкт-Петербург или прямо в Париж, ждите, мол, на днях выезжаю, поскольку делать мне здесь больше нечего, фабрику и ту не смог надолго остановить, опять работает, пропади она пропадом вместе с большевиками! Так, что ли?
— Это сугубо личное письмо, — ответил Лавлинский.
— Личное? — переспросил Лузгин, глядя в упор. — А ты что, не видишь, что нынче и личное в общественное полезло?!
— Меня подобные проблемы не интересуют, — поморщился Герман Георгиевич от обращения на «ты».
Лузгин заметил это и продолжил в том же тоне:
— Ишь ты, не интересуют! А вот заинтересуют, когда большевики начнут к тебе подбираться!
— Напрасно вы обо мне беспокоитесь, — сухо заметил Лавлинский. — Я чист перед новой властью, и опасаться мне нечего.
— А мятеж?
— В субботу я выехал в Москву и пробыл там до вечера вчерашнего дня, — ответил управляющий. — И это могут подтвердить десятки самых добропорядочных людей.
— Добропорядочных, — проворчал Тимофей Силыч, — где они, иди-ка поищи… О себе ты вон как побеспокоился. Ну, да ладно… — Он тяжело вздохнул. — Святое дело делаем… Стало быть, зная ваши связи с некоторыми кругами… Надобно скоренько, сегодня же найти двух-трех надежных людей, сопровождать духовное лицо… А чтоб внимания не привлекать, встретить у Круглых омутов, что по Ямской дороге… И до Москвы, до матушки, чтоб в целости и сохранности… За услугу одарят по-божески… Найдете?
— Попробую, — уклончиво ответил Лавлинский.
— Найди, голубчик, — мягко произнес Тимофей Силыч, но посмотрел так, что Герман Георгиевич сразу узнал прежнего Лузгина.
«Найдет, — убежденно подумал Лузгин, уходя от управляющего. — С этой стороны все будет гладко, теперь лишь бы Ванька Трифоновский не подвел…»
Трифоновский был его должником. Так Ваня сам выразился, когда на этап к нему, осужденному к каторжным работам за ограбление земского банка, Лузгин привез мать. После суда она прибежала к Тимофею Силычу, бросилась в ноги, умоляя помочь увидеть сына, «может, в последний раз».
То ли попала Ванина мать в добрый час, то ли нашла на хозяина блажь, но он согласился.
