Они пошли, а Миша крикнул вслед:
— Хоть в гости не приглашаете, а приду, не гордый!
— А ведь и впрямь придет, белобрысый черт, прости меня, господи, — недовольно буркнула Матрена Филипповна. Настроение у нее испортилось. — А все ты завлекаешь!
— Да когда мне завлекать-то, — чуть слышно ответила Тося.
— Поглядела бы на тебя мать-покойница, царство ей небесное, не обрадовалась.
Подошли к трехоконному дому с палисадником. Во дворе, небольшом и чистом, Матрена Филипповна опять заволновалась:
— А ну как придет, а угостить нельзя, ведь пост ныне. А как не угостить, был бы кто, а то ведь сынок купеческий!
В сенцах прохладно, полумрак. Тося привычно зачерпнула из кадки воды. Пахнувшая деревом от колодца, кадки, ковша, вода освежала и успокаивала, притупляла и голод.
Тося вошла в горницу, присела на выскобленную до желтизны скамью и обвела равнодушным взглядом комнату. Стол, два сундука, громоздкий шкаф, цветы на подоконниках, занавески, иконы… Благопристойно, прибрано, мертво.
— Ну вот, взгляните на нее, сидит себе!
— Я только на минутку, тетя, голова что-то закружилась.
— Вот те раз, молодая — устала.
— Ничего, я сейчас самовар поставлю. — Девушка поднялась.
Кипятила самовар Матрена Филипповна сосновыми шишками, чему и племянницу научила. Такое пристрастие толковала просто: чай лесом пахнет.
Тося развела во дворе самовар, присела на крыльцо. Солнце клонилось к закату. Деревья просыпались, набухая почками, готовыми вот-вот разорваться и брызнуть зеленой капелью.
— А ты и впрямь побледнела. — Тетя присела рядом, искоса поглядывая на племянницу. — Ничего, сейчас чайку попьем, полегчает.
После первой чашки Матрена Филипповна поднялась, подошла к шкафу и вернулась к столу с кусочком сахара. Протянула девушке.
— Не надо, — робко отказалась Тося.
— Бери, коль даю. Сахар можно. — Она подула на блюдце, отхлебнула глоток, спросила: — Что это Мишка Митрюшин к тебе так, а? Ты гляди… Про родителей его ничего плохого не скажу, а вот Мишка… Всякое об нем говорят, а ты молодая, несмышленая! И чего, спрашивается, стояла перед ним, как голубица, когда он на тебя коршуном глядел?
— Запретить ему, что ли, глядеть на меня? — Что-то неуловимо дерзкое мелькнуло в ее взгляде. Это было так непривычно, что тетя смешалась.
— Дерзить начинаешь? — И хотела еще что-то сказать, но перебил стук в дверь. — Поди открой! Явился, легок на помине!
И демонстративно ушла к себе.
Через минуту раздался чуть смущенный голос:
— Здорово живете!
Матрена Филипповна узнала Яшу Тимонина: «Этого еще лихоманка носит!»
— Здравствуй, тетка Матрена, — повторил Яша, стоя перед цветастой занавеской, прикрывающей вход в комнату.
— Это что ж, так теперь положено — незваным? — послышалось оттуда.
— Шел на дежурство, дай, думаю, проведаю… загляну. — Он комкал слова, не решаясь оглянуться на Тосю.
— А… ну как же! Ты ведь теперь вроде как полиция!
— Не полиция, а милиция, — поправил Тимонин.
— А нам, честным людям, все едино.
— Зато нам не все равно!
Матрена Филипповна вдруг вышла из-за занавески: вид у нее был очень негостеприимный. Яша улыбнулся.
— Может, чаем угостите?
Она не нашлась, что ответить, и с недоумением посмотрела на Тосю. Та подошла к самовару.
Послушав, как уютно булькает вода из краника, Матрена Филипповна все-таки не преминула заметить:
— А чай ноне с «таком».
Что-то задело Яшу в ее тоне, и он спросил:
— Это почему же?
— Время такое, — уклончиво ответила Матрена Филипповна.
— Время? — переспросил Яша. В глазах его вспыхнул огонек. — А я, сколько себя помню, с «таком» чай пью!.. Ну да ладно, не об этом речь… Мне на дежурство. — И пошел, громыхая сапогами.
— Поди проводи до ворот, — бросила тетя Tоce. — Нехорошо-то как…
У ворот Яша оглянулся. Тося шла за ним как по повинности. На лице ее с опущенными уголками рта и тонкими, в ниточку, бровями застыло желание поскорее остаться одной.
— Ты не сердись на меня. — Яшина ладонь легла на Тосино плечо.
— Я не сержусь, — и отстранилась.
Яша смутился, стал поправлять картуз, торопливо приговаривая:
— Как-то неловко получилось… И что пришел, и насчет чая…
— При чем тут чай — пост.
— А у нас с матерью всегда пост: и в троицу, и в пасху, и в рождество Христово, — теперь он сказал это беззлобно и с тоской.
