С годами тускнели праздники. Шума и веселья не убавилось, но потерялась первозданность и новизна. «Козырные дни» стали, как близнецы, походить один на другой.
И вот однажды на пасху…
Была она ранняя: даже ольха не успела зацвести. Март стоял холодный и тревожный. Где-то за тридевять земель, в далекой Маньчжурии, шла война. Субботины сидели за праздничным столом, обильно уставленным вином и закусками. Гостей было много. Говорили громко, перебивая друг друга. Каждый называл свою причину неудач на фронте и предлагал свой план скорой и окончательной победы. За криками и спорами не сразу услышали стук в ворота и лай собак. Дементий Ильич вышел. Вернулся скоро. Ахнул кулаком по столу, призывая к тишине.
— Тут кто-то говорил, что у нас солдат слабый пошел, хилый да трусливый. Я ж так думаю: мужик тогда силен да бесстрашен, когда знает, за что голову кладет. А кто есть солдат? Тот же мужик, только с ружьем.
Гости с недоумением переглянулись.
Дементий Ильич заметил это:
— Вы думаете, Субботин пьян или спятил! Нет! Не спятил! Вот глядите: там у ворот стоит мой должник. Хоть и немного должен, а все-таки. Просит, стало быть, долг отсрочить за-ради светлого дня. Как считаете, отсрочить?
— Гляди сам… Хозяин — барин… Ради такого праздника… Дай только поблажку… — посыпалось вразнобой.
— Так вот, — поднял руку Субботин. — Долг я ему могу вовсе простить, с меня не убудет. А за это… Ну-ка, подходи к окнам, счас вам театр покажу!
Все прилепились к стеклам. Нашелся уголок и для Ильи. То, что он увидел, поразило: мужик стянул с головы шапку, снял лапти и повесил на шею, а Дементий Ильич, пошатываясь и подмигивая зрителям, поднял ведро и окатил просителя водой. Потом достал из жилета часы, поднес к лицу мужика, постучал по стеклу пальцем, спрятал в карман и вразвалку пошел в дом.
Гости встретили его с шумным восторгом:
— Ну и выдал, Дементий Ильич!
— Ох у выдумщик!
— Повеселил так повеселил!.
— А зачем ты ему часы-то показывал? Али в награду за баню?
— Часы-то? — Субботин усмехнулся, сел за стол, налил полную стопку водки, опрокинул одним духом, смачно хрустнул соленым огурцом. — Часы-то? Не-е, не в награду, жирно будет. Я ему сказал: «Простоишь час — прощу долг».
— Не выдержит, — засомневался кто-то.
— Выдержит! — отрубил другой.
— Не выдержит!
— Выдержит! — убежденно произнес Субботин, выпив еще одну. — Я ж говорил: мужик все сдюжит, ежели знает, за-ради чего муки принимает!
Гости бросили последний взгляд за окно и задвигали стульями, рассаживаясь. Снова зазвенели бутылки, вилки, ножи.
Только Илья не сдвинулся с места, смотрел не мигая. Мужик стоял одинокий и согнутый, как вопросительный знак. Плешивая голова, впалые щеки, реденькая бородка. Заледенелый, латаный-перелатаный армяк. Лапти на тощих плечах чуть-чуть шевелилась на мартовском ветру. И черная лужа воды в окружении грязного пористого снега. И вдруг мальчику показалось, что мужик улыбается. Что-то шепчет синими губами, смотрит на него и улыбается.
Илья отпрянул от окна и оглянулся: за столом качалось и шумело праздничное веселье.
— Поглядите! — закричал он. — Глядите! Он смеется!
— Отойди от окна! — крикнул отец.
— Но ведь он… — прошептал Илья.
К мальчику подскочила мать, подхватила, прижала к себе. Его трясло, как в лихорадке…
С той поры что-то надломилось в Илюшиной душе.
В сегодняшнее пасхальное утро Илья не хотел вставать с постели и выходить из комнаты, сказавшись больным. Он лежал, прислушивался к голосам за дверью и окнами.
Воспоминания накатывались безотвязно и больно. Приливали, будто воды Клязьмы в половодье к холмам и пригоркам, и отливали, оставляя после себя жухлую осоку, камыши, корявые сучья. И самая заметная полоса — на высшей точке разлива. Кольнула внезапная мысль, что, может быть, та, прошлая жизнь вовсе не его, а чья-то чужая и ненужная.
Вспомнились бесконечно нудные гимназические годы, наказы отца: «Деньги — вот главное. Помни — на то руки, чтоб брать. Бедность — порок, потому что родит пороки. Учись деньги зарабатывать умом. Умных-то немного, но глупцов — всюду урожай, сумей его только собрать. Своим умом живи. Много кругом умников-советчиков, да у всех у них цель одна: поживиться за чужой счет да на твоих несчастиях. Всякая птица для себя гнездо вьет, всякому свод голова дороже…»
