— Вы, батюшка, очень хорошо объяснили, очень! — улыбнулся Гоглидзе. — Но где нам взять кесарево, чтобы отдать или, чтобы быть точным, заплатить господину Смирнову?
Вопрос резонный. Надо сообща подумать.
— Долго думаем, — хмуро заметил Александр. — Большевики резвее нас оказались: не мудрствуя лукаво приняли решение о контрибуции. Так что пока будем договариваться между собой «дать» или «продать», советчики обдерут всех как липку.
— Откуда известно?
— Дементий Ильич передал.
Отец Сергий промолчал. Вспомнился трудный и неудачный разговор с иеромонахом Павлом, духовником женской обители.
…Только что отслужили службу, они остались в ризнице вдвоем. Момент для разговора был не Очень подходящий, но выбирать не приходилось: торопило время, а с монастырем связывалось слишком много планов.
— Суровая нам выпала доля, — говорил отец Сергий, переодеваясь. — Живем в мире, проданном антихристу. Разрушаются святые устои нашей духовной жизни. Земля русская обагрена реками крови, свинцовые тучи над некогда светлым горизонтом. И как невыносима и омерзительна вонь невысыхающей краски на плакатах, призывающих уничтожать ближнего, разрушать святую церковь. Чад поднимается к небу. И разве мыслимо иное служение церкви, чем яростная борьба за чистый горизонт!
Иеромонах спокойно выслушал горячую речь отца Сергия. На бледном лице с куцей рыжей бородкой ласково светились огоньки глаз. Спросил тихим и чистым голосом:
— Вы что-то хотите от меня?
— Единственно, быть в рядах тех, кто поднял руку возмездия, — быстро ответил отец Сергий.
— Мой долг — нести людям божественную истину, учить их словом во всех проявлениях жизни.
— Но люди хотят и люди должны слышать от вас не только доброе слово, но и видеть доброе дело. Ужели нет?
Иеромонах промолчал.
— Всякое твое учительское слово да будет подкреплено постоянным примером личной жизни твоей, — повторил отец Сергий.
— Вся моя жизнь — действие промыслительной десницы божьей, — все так же спокойно ответил Павел.
— А разве не бог говорит нам сегодня аграфом: «Царство диавола пришло. Боритесь с ним. Оружие наше — мой крест. Сила — в нем. Смойте кровью отступников кровь мою с честнаго и животворящего креста». Око за око, зуб за зуб — вот наше кредо, вот к чему зовет нас господь. Не только словом разоблачать крамольные идеи и деяния, но и мечом карать тех, кто танцует под красным знаменем — вот наш девиз.
— Мое кредо иное: «Любовь к людям, а не к отдельным личностям». Оттого не могу брать в руки меч, чтобы обагрить его человеческой кровью. Вот мой ответ…
Не мог передать этого разговора отец Сергий. И не потому, что опасался посеять семена сомнения, он был уверен и в сыне, и в его друге, однако их настроение ему не понравилось, так стоило ли подливать масла в огонь. И он спросил, усаживаясь в кресло:
— А как вам игуменья?
— Трудно судить, — ответил Александр. — Мы ведь, в сущности, беседовали с ней не более получаса. Но вообще занятная особа.
— Что за выражения у тебя, — покачал головой священник. — Не забывай, она…
— Да-да, монахиня и все такое, понимаю. Но право, нам с ротмистром показалось, что происходящим вне монастырских стен она интересуется ничуть не меньше, чем тем, что случается в кельях. Или, может быть, мы ошибаемся?
— Поведай-ка мне еще раз про ваше посещение игуменьи, — попросил отец Сергий Александра, не ответив на его вопрос.
Лавлинский открыл массивную дверь кабинета.
— Заходи, Герман Георгиевич, не робей! Ты ж управляющий фабрикой. — Лузгин ткнул круглой и мягкой рукой в сторону Никанора Кукушкина, председателя фабричного комитета. — Ты на него погляди: не робеет. Нынче все смелые.
— Я, Тимофей Силыч, и прежде перед тобой не робел, — ответил Кукушкин.
— И то правда. Я знаю почему. Вот Лавлинский не знает, хотя и университеты проходил, а я знаю. — Лузгин говорил с хрипом и тяжелой одышкой. — Мы с тобой, Никанор, враги. Враги или нет?
— Враги, — твердо и уверенно подтвердил Кукушкин.
— Стало быть, мне не веришь. Ни в чем и ни на грош. И оттого нет в твоей душе сомнений, рубишь с плеча. А ежели б мы были с тобой единомышленники, вот как, к примеру, с моим управляющим? Стал бы тогда думать-гадать, как бы такое закрутить, чтобы и меня не обидеть, и самому внакладе не остаться. И маялся бы в сомнениях. Про таких говорят: нерешительный. Стало быть, робкий. Уловил, Кукушкин, как я — по-стариковски растолковал, а? К-хе-хе-хе. — Лузгин то ли засмеялся от удовольствия, то ли закашлял от напряжения и потянулся к графину. Залпом осушил стакан, отдышался. — Ну, что скажете?
