Мать Алевтина аккуратно сложила письмо и снова спрятала его за божницу. «Доверяют, не доверяют — не это главное, — успокаивала она себя. — Главное — надо немедленно узнать, что связало покойницу монахиню и архимандрита Валентина».
По длинному и узкому коридору, в котором даже в самые жаркие и солнечные дни сумрачно и зябко, игуменья прошла к келье Серафимы. У двери остановилась, перевела дыхание.
Ржавые петли скрипнули коротко и пронзительно. В келье сладко пахло ладаном и еще чем-то неуловимым, одурманивающим.
Мать Алевтина осмотрелась. Все, как и прежде, стояло в суровом и едином для всех порядке. Прощупала подушку, скромные монашеские одеяния, постучала в пол, стены, заглянула за иконы. Ничего, кроме пыли и паутины.
Это сначала возмутило игуменью, потом удивило и насторожило: монахини воспитывались в образцовой чистоте и следили за ней неустанно. И если сестра Серафима допустила пыль и паутину, значит, боялась, не смела даже прикоснуться к иконам.
Мать Алевтина торопливо перекрестилась и осторожно сняла одну. Внимательно осмотрела, повесила на место. Потом вторую, третью… Икону «Утоли моя печали» едва удержала в руках: она оказалась необычайно тяжела…
К ночи погода испортилась. Прислушиваясь к резким порывам ветра, к скрипу, стону, шлепанью, к десяткам других тревожных звуков за окном, Лиза Субботина засобиралась домой.
— Куда ты в такую темень? Оставайся, заночуешь.
— Нельзя мне, тетя Клава, дома волноваться будут, время-то какое!
— То-то и оно, — приговаривала Клавдия Сергеевна, помогая Лизе одеться. — Не приведи господь чему случиться, сраму не оберешься, в голос все скажут: Сытьковы, такие разэдакие, выгнали девку на ночь глядя.
— Ничего со мной не случится!
— Не зарекайся, береженого бог бережет. Верка, чего сидишь? Проводи подружку.
— Не надо, — отказалась Лиза. — Трусиха ваша Верка. Ну проводит она меня, а потом что? Мне ее провожать. Так и будем до утра провожаться. Лучше я одна.
И она убежала, весело попрощавшись.
— Ох и бедовая девка! Не то что ты, рохля, — Клавдия Сергеевна вернулась из прихожей в комнату, с сожалением поглядывая на дочь, которая собирала со стола лото, обиженно надув губы.
— Не поймешь вас, маманя; то говорите, с бедовыми — горе, то обзываетесь.
— Обзываетесь! — передразнил отец. Он сидел в углу и, усиленно делая вид, что читает газету, за весь вечер не произнес ни слова. — Вымахала с коломенскую версту, а ума и на грош не накопила!
— Ты чего это, Максим? — удивленно вскинула брови жена.
— А то! Чего, спрашивается, повадилась эта преподобная Лизавета к нам?
— Так уж и повадилась, — вступилась за подругу Вера. — И пришла-то в третий раз. Подумаешь…
— Вот и подумаешь! — Сытько вскочил и засуетился по комнате. — Раньше она к нам ходила? Я тебя спрашиваю, ходила?
— Ну не ходила.
— А теперь скажи, как ее фамилия?
— Субботина, — еле слышно ответила Вера.
— Вот! — Максим Фомич победно поднял палец кверху. — А знаете ли вы, что Субботины никогда и ничего зря не делают?!
— От нас-то им невелик прок.
— От вас, дражайшая Клавдия Сергеевна, им вообще никакого проку нет. А от Верки есть! Что рты раскрыли, не сообразите никак? Где Верка работает? В Совете!
— Эк куда хватил, — засмеялась жена. — Велика госпожа, нечего сказать: бегает по городу, что твой почтальон, туда-сюда, туда-сюда!
— И вправду говорят: волос у бабы длинный, а ум короткий, — вздохнул Сытько. — Неужто непонятно, что курьер, он, может, в ином случае наипервейшая фигура. Куда пакет? От кого пакет? Что на словах передать? Кому передать? Кто к председателю ходил? Когда приходил? Ан, гляди, узнать можно и зачем приходил? Вот вам и прок. — Он опять повысил голос: — Сидит у нас субботинская дочка, ласковенько так выспрашивает, а Верка развесила уши и мелет языком что попадя… Бежит сейчас Лизавета и радуется: вот как я глупую подружку надуваю. Папаше расскажу, что надо, а уж папаша знает, что к чему. Глядишь, при удобном случае и намекнет эдак со смыслом, и будешь их приказы исполнять. А не будешь — Максим Фомич перешел на шепот, — кому надо намекнут — и в распыл Сытьковых.
— Не пугай, Максим Фомич, — побледнела жена.
