— Эй, Юлька, она хочет без нас приступить к шедевру. Наверное, и денежки все прибрать к рукам задумала.
— Нет, так не пойдет. В конце концов, мы втроем в кафе были, и этот противный Семенов обидел нас всех одинаково. А меня даже чуточку больше.
— Ноник, Ю считает, что она обижена Семеновым больше нас с тобой.
— Хочет объявить вендетту?
— Наверное, она считает, что красивее нас с тобой.
— Дуры! — кричит Юля.
— Ой, она обозвала нас с тобой нехорошо, — смеется Соня.
— Девочки, не ссорьтесь, — урезонивает их Нонна, как мать расшалившихся детей.
А голос Жорика из-за двери возвращает Соню к реальности:
— Соня, мне надо позвонить!
Она шепчет в обе трубки:
— Я могу взять на себя эротические сцены. Ну, там про тип оргазма, про размеры мужских половых органов и тому подобное. Ты, Юлька, будешь описывать, кто во что одет был, какая была погода, как шелестела листва и урчало в животе, а Ноник будет разводить философию, теоретически обосновывая наши поступки и непременно, непременно, слышь, Нон, находить им оправдания.
Юля заворачивается в огромное, размером с ковер, махровое полотенце.
— А что, тебе когда-нибудь требовались оправдания?
Если Соне когда и понадобилось бы оправдание, так это сейчас, так как Жора почти оторвал дверную ручку чулана, при этом не замолкая ни на секунду:
— Мне небось эта Буркова бессмысленная звонит, а ты телефон заняла!
— О боже! Предлагаю назвать первую главу: «Как отравить мужа!»
Юля усмехается:
— Что, Жорка телефон требует?
— Да!
Нонна смотрит на фотографию Федора и вынимает иголку из его глаза.
— Слушайте, а вдруг получится? Девочки, мне надо переспать с этой идеей, — шепчет она и осторожно кладет трубку.
— Ей надо переспать с идеей, — объясняет Соня Юле.
— Лучше б она с мужиком переспала. Ладно, спокойной ночи.
Юля кладет трубку и ложится в большую и пустую постель, в то время как Коррадо еще продолжает коверкать великий и могучий русский:
— Меня ты слушишь?
Нет, уже не «слушит». Спит.
Сонькина квартирка тоже приутихла. Через открытую дверь Соня глядит на заснувшего Жорика — милого во сне, с пухлыми детскими губами. И выключает свет в коридоре.
Нонна открыла школьную тетрадь в девяносто шесть листов из сыновних запасов и теперь зачарованно глядит на пустые клетки. В отличие от Юльки, она очень хорошо понимала, что такое вдохновение. Но для того, чтоб испытать его, Нонне не требовалось особых средств, вроде бутылочки испанского сухого. Ей надо было только переступить черту обыденности, раствориться, утратить удручающую тяжесть собственной плоти и стать такой же легкой, как слово «тень». Чтобы уметь жить в лунном мире образов, нужно было стать невесомой. А это значит, не быть той Нонной, которая живет вот уже тридцать четыре года — мягкость карих глаз, мягкость покатых плеч, неторопливая плавность жеста. Она это умела. Как только первые строчки ложились на белый лист, происходила странная метаморфоза — из всех органов восприятия у Нонки оставалась только способность видеть, причем глаза ее смотрели внутрь. Она не знала, как она выглядит, когда работает, да и не хотела знать. Наверное, еще то зрелище, если подумать.
Но теперь ситуация была другой. Ей предстояло писать о себе и о подругах. Не придумывать что-то, не черпать вымыслы из бездонной корзины откуда-то с небес, а, наоборот, опуститься на слякотные питерские мостовые, туда, где шлепают они — Соня, Юля и Нонна. Несколько минут она задумчиво смотрела на пустую страницу, а затем решительно начала писать: «Мы дружим с детства. Мы не помним времени, когда не дружили… Мужья, дети, институты, работы… Новые времена, новые книги… Нас закружило, завертело, так же как всех. Скрутило. Стало казаться, что так будет всегда… Мы хотим измениться… Пора меняться…»
