Георгий Эдуардович молчал, а на коленях его белоснежных брюк уже образовалась малопривлекательная кашица из крови и стеклянной крошки. Я аккуратно положил блок сигарет на сиденье рядом с покойным. Почему-то меня очень волновала в эти мгновения судьба купленных только что сигарет. Приличное объяснение (придуманное мною позже) гласило, что меня заботила судьба последней — а потому приобретшей особое значение — покупки Георгия Эдуардовича. Неприличное объяснение (более правдивое) заключалось в том, что я не знал, что теперь делать.
Рядом на тротуаре стояли человек пять и с любопытством таращились на продырявленную машину, на мертвого Георгия Эдуардовича и на меня. Вероятно, я должен был решительно отогнать их как можно дальше от места преступления, но вместо этого мне хотелось спросить у них: что же обычно делают в таких случаях? Я уже было раскрыл рот, но тут мое внимание привлек шестой зритель, сухонький старичок с абсолютно голым и гладким на вид черепом. Он — старичок, а не череп — аж подпрыгивал на месте от возбуждения, что-то непонятное выкрикивал и куда-то тыкал тонким желтым пальцем. Я проследил за направлением этого пальца и увидел синюю детскую коляску. Она медленно катилась через проспект, на противоположную его сторону, чудом еще не столкнувшись ни с одной из проносившихся взад-вперед машин. Мое воображение тут же нарисовало картину испугавшейся стрельбы и падающей в обморок излишне, впечатлительной мамаши, которая выпускает из рук коляску, та скатывается на проезжую часть и едет по инерции дальше, грозя привезти ребенка прямиком под колеса озверевшего автотранспорта. Тут все было ясно, тут я сразу сообразил, что надо делать.
Я виновато посмотрел на Георгия Эдуардовича и припустился за катящейся коляской, вынужденно проявляя изворотливость и быстроту реакции, чтобы самому не оказаться намотанным на покрышки. Коляску я настиг в тот момент, когда ее колеса ударились о бордюрный камень противоположной стороны проспекта. Я поспешно ухватился за ручку, рывком перетащил коляску через бордюр на тротуар и приготовился успокаивать разволновавшегося ребенка, но тут до меня дошло, что никакого ребенка в коляске нет. Там не было ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего ребенка. Зато там был автомат Калашникова, еще теплый после стрельбы.
У меня опустились руки. Я обошел коляску и увидел отверстие размером с кулак в синем колясочном колпаке, который почему-то был поднят, хотя дождя, снега, града и прочих атмосферных явлений сегодня не наблюдалось.
— Черт, — сказал я, двинув ногой по тормозу коляски. Та вздрогнула и застыла на месте. — Сука! — сказал я ей и услышал в своем голосе отчаяние.
От отчаяния я стал соображать чуть быстрее, меня перестало клинить на мертвом Георгии Эдуардовиче, и я задал себе давно назревший вопрос — а где же эта блядская мама, выгуливавшая столь чудного киндера?! Я снова побежал, чувствуя, как душит меня галстук и как мой новый костюм вот-вот затрещит по швам. Все-таки приличный вид это одно, а удобство при беге — совсем другое. Я бы объяснил это Георгию Эдуардовичу, если бы он внезапно не дал дуба. Он производил впечатление толкового мужика, он бы понял, что галстук при моей работе — не главное.
А сейчас, исходя потом и злостью, я подбежал к тому энергичному старичку, который, впрочем, уже напрыгался и теперь лишь бормотал нечто непонятное.
— Отец, — я взял его за плечи и слегка встряхнул. — Где эта сука?
Мне неожиданно ответил целый хор голосов. Они тут все знали, где эта сука. Эрудиты, ТэЭм!
Я посмотрел туда, куда мне советовала посмотреть группа экспертов с трамвайной остановки, но ничего подозрительного я там не увидел, сколько ни пялился.
— А она уже уехала! — хором ответил на мой немой вопрос коллектив свидетелей в составе трех пенсионеров, двух подростков и одного бомжа. — Вон там запрыгнула в машину и уехала...
