Однако Костров, не смущаясь своей внешности (видно, она была для него привычной), подошел к майору и, приветливо улыбаясь, сказал:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Я Костров. Ну что, начнем?
— Пожалуйста, мы готовы, — сказал Иван Петрович, все еще рассматривая поэта. Он оказался не молодым, а моложавым. Голубые глаза, чисто выбритое лицо, хорошо сложен, видно, «молодежной» одеждой поддерживает в себе подтянутость, а лет ему уже далеко за сорок. Поэты, как артисты, борются со старостью; любимцы публики, они молодятся, не желая утратить ее внимание.
Поэта встретили аплодисментами. Когда Колыбельников представил его собравшимся, Костров не пошел к трибуне, а вышел к рампе, поближе к людям, посмотрел на них улыбчиво и доброжелательно.
— Ну что ж, здравствуйте, товарищи. Давайте знакомиться.
В зале прошел гул: кто сказал «здравствуйте», кто — «давайте». В задних рядах крикнули: «Плохо слышно!» Костров подошел к трибуне, снял микрофон и вернулся с ним на край сцены. Движения и жесты его были легки, свободны, чувствовалось — он привык к общению с большими аудиториями.
— А так слышно? — спросил Костров, подняв микрофон к лицу.
— Порядок, — ответили сзади.
Костров улыбнулся:
— Вот и хорошо. Сначала я вам коротко расскажу о себе, потом почитаю стихи. Согласны?
— Согласны! — кричал все тот же солдат сзади.
— Родился в Донецке. Работал на шахте. Учился в школе. Потом в педагогическом институте. Ну а потом грянула война. Служил в авиации штурманом. Летал на бомбардировщиках. Имею награды. Звание — старший лейтенант. После войны окончил Литературный институт и с тех пор занимаюсь творческой работой. Вот и вся моя биография.
Зал отметил скромность поэта радушным гулом и оживлением.
— Теперь о стихах. Писать начал еще в школе. В юности многие пишут стихи. У вас, наверное, тоже есть поэты? — спросил Костров, обращаясь к Колыбельникову.
— Есть! — ответил Иван Петрович и взглядом нашел в рядах Голубева. Юрий, как и его соседи, сидел немного возбужденный, раскрасневшийся не то от духоты в зале, не то от волнения.
— На фронте было не до стихов, но все же я находил время между боевыми вылетами, писал. Писал о своих однополчанах, замечательных летчиках. Вот из этих фронтовых стихов и позвольте мне прочитать «Дунайские волны». Только это не хорошо известный вам вальс, а размышления на мосту в годы войны, после боя.
Костров минуту помолчал, будто вглядывался в свою душу, искал в ней образы друзей далеких военных лет, тональность и ключ к стихам, которые будет читать. В зале стояла тишина. Негромким печальным голосом он стал читать:
А Дунай
совсем не голубой…
Катятся морщины волн гурьбой…
И вот уже Колыбельников не слышал стихов, а видел, как река кипит от взрывов снарядов, как, форсируя Дунай, тонут и гибнут наши бойцы в реке.
Я стоял, пока зажглись огни.
Лишь зажглись,
и в глубине реки
Встали самокруток огоньки…
Это закурили там — ОНИ…
Да, ОНИ,
те вечные юнцы,
В лодочках–пилоточках бойцы!
Больше
в воду
я глядеть не мог,
Я ушел, неся свой огонек.
Я шагал
и говорил с собой:
«А Дунай совсем не голубой,
А Дунай совсем не голубой…»
Это подтвердит
из них любой.
Костров умолк. На какие–то секунды слушателей охватила грусть и щемящая жалость к тем в «лодочках–пилоточках» бойцам, которые остались на дне Дуная. Потом раздались аплодисменты…
Костров поднял руку, прося тишины, а солдаты все хлопали.
— Теперь о вас, туркестанцах, — сказал поэт, и зал, еще не услышав стихи, опять захлопал.
Колыбельников глядел на радостные лица, на блестящие глаза солдат: в них был какой–то особый свет — свет восхищения. И Зубарева он увидел в рядах, тоже возбужденного, праздничного. Колыбельников удивился. «Надо же, как взволнован и оживлен! Что значит сила слова!»
Костров теперь читал радостным, четким голосом. Колыбельников про себя назвал этот тон «строевым».
Поэт читал о боях с басмачами в песках, о подвигах первых красноармейцев и затем о тех, кто служит сегодня, будто свое, военное, и нынешнее — два поколения — поставил рядом.
Воин–туркестанец храбр,
как в те года!
В памяти — начало:
пересверк подков.
Острый шпиль буденовки,
