Сергей
проснулся с мокрым от слез лицом и тут же понял, что завтра его здесь уже не
будет. Он уедет в деревню или еще дальше — в неведомое далекое далеко. Он
перебрался в коляску и как мог, привел себя в порядок. В комнату вошел опухший
со вчерашнего Саня и принес что-то в стакане — обычная доза, чтобы
опохмелиться. Но Сергей улыбнулся и сказал наверное как-то необычно:
— Я не буду.
Я же вчера и не пил. И знаешь, я и на работу не пойду сегодня. Устал. Вернее —
надоело.
— Да ты
сбрендил, Серега, — Саня действительно удивился: и улыбке, и голосу, и словам,
— в кои веки отказываешься от ста грамм. Но это ладно, а вот поработать сегодня
надо, и завтра, и послезавтра. А с понедельника пару дней отдохнем. Оторвемся
как надо.
— Не пойду
сегодня, и завтра, — заупрямился Сергей.
— Да ты
чего? — по-прежнему не понимал Саня. — Сейчас Гурам с Толяном придут, не обижай
мужиков и не зли.
В последних
словах была угроза, Сергей почувствовал, но сегодня особый день, он не стал
пугаться и опять сказал свое:
— Да нет,
Саша, ты не понимаешь, я больше вообще не пойду. Ты прости.
Это его
“прости”, наверное, совершенно добило Саню.
—
Издеваешься, — вскипел он, — да я тебя по стене размажу, ишь, что сказал:
прости, видишь ли, его.
Почему-то
именно это “прости” показалось ему особенным, изощренным оскорблением, и он с
силой пнул Сергея ногой. Коляска опрокинулась набок, тот отлетел к стене и
ударился головой. Но во время падения мгновение как бы остановилось, и Сергей
успел разглядеть в распахнутом окне знакомый купол церкви и крест, обычно
темный, но сегодня ставший как бы золотым и оттого сверкающий на солнце. Потом
он на время потерял сознание и очнулся, когда его неистово тряс Толян и рычал:
— Ах, не
будешь? Не будешь?
— Погоди,
затряхнешь, — это вмешался Гурам. — Сергей, ты в порядке?
Но Сергей
молчал и улыбался, ему было совсем не больно и не страшно. Он качал головой. А
потом он что-то заметил на полу и долго рассматривал. Это была темная вода, она
как-то незаметно, наверное, от удара об стену, начала вытекать из него, бежала
ручейками по доскам и трусливо пряталась в щели. Он смотрел на нее с некоторым
удивлением и думал: “Да как же я мог находить в ней нечто великое и достойное
поклонения?” В голове звенело и мысли нанизывались на этот звон, как на
натянутые струны, лопались и рассыпались. Он уже не чувствовал, как бил его по
лицу Толян, как потом его отмывали, сажали в коляску и куда-то везли. Он
улыбался и, когда мысли собирались в нечто целое, порывался просить прощения у
своих “друзей”. Те матерились, но на улице бить не смели.
Его поставили
в обычном месте на базаре с картонной коробкой, пристроенной у культей. А он
улыбался проходящим и всем говорил: “Простите меня”. От этого ему подавали еще
больше, а он пытался не брать вовсе и просил: “Не надо нам, мы ведь пропьем”.
Но люди все равно кидали бумажки в его картонную тару, и та уж переполнилась.
Что-то замешкались его “друзья”, долго не приходя за деньгами, а он вдруг
изловчился и со словами: “Возьми, тебе пригодится” всунул коробку в руку
какой-то потертой старушке, оказавшейся достаточно близко. Старушка, взяла,
опешив на мгновение, но потом быстро упрятала богатство в торбу и тут же юркнула
в толпу. Через несколько минут подошли его “друзья”, а он был уже совершенно
пуст. Кто-то, стоящий рядом и все видевший, рассказал про его неслыханную
щедрость. Долго искали злополучную старушку, но куда там! Той давно и след
простыл. А Сергей улыбался. Давно у него не было такого настроения. “Сегодня я
уеду, — думал он, — в деревню. А вы все останетесь в этой духоте и скуке”. Нет,
положительно — день был совершенно необычным. Все снующие туда-сюда люди
сегодня казались ему милыми и красивыми, и хотелось даже обнять их всех разом,
чтобы утолить таковое вдруг неожиданно прихлынувшее чувство.
Но этому,
увы, не суждено было сбыться. Вскоре его молча везли домой, и молчание “друзей”
тяготило более отборной брани... Его подняли в квартиру, и кто-то сразу ударил
первым, а потом уже били все трое. Натешившись, пошли выпивать, а его почему-то
усадили в коляску и придвинули к окну. Почему именно так? Они и не знали, а он,
возможно, догадался или, по крайней мере, был к этому близок. Он, конечно же,
смотрел на купол церкви и на крест, а в голове осторожно рождались неведомые
слова: “Прости меня, Господи, если можешь, прости меня”. Он просил и верил, что
Господь может простить, что Он силен не только покарать, но и помиловать.
“Прости меня, Господи, я не умел прощать, но Ты ведь не таков! Я уеду в
деревню, и все изменится”. Сергей плакал, и вовсе не от боли, а от чувства
своей вины; постепенно ему открывалось, как она велика! Вспомнилось недавнее:
“Зачем же тогда жить, если не любишь?” Но оставались, по милости Божией, еще
слезы и силы шептать: “Господи, прости!..”
