– Может быть. Посмотрим, – сказал Оливер, когда мы заехали туда на велосипедах.
Лавка с мороженым была закрыта до следующего лета. Как и цветочный магазин, и аптека, где мы остановились по пути с откоса Моне, когда Оливер впервые показал мне свою ссадину. Казалось, эти воспоминания принадлежали другой жизни. Небо посерело, город казался пустым.
Одним вечером Оливер долго разговаривал с моим отцом. Вероятнее всего, они обсуждали меня и мой будущий университет, а может, прошлое лето или его новую книгу. Я услышал смех в прихожей внизу – это мать его шумно поцеловала. Чуть погодя раздался стук – только в дверь, а не во французские окна, как раньше; значит, этот вход теперь закрыт для нас навечно.
– Поговорим?
Я уже лежал в постели. Оливер был в свитере и, видимо, собирался на прогулку. Он сел на край моей кровати и выглядел так смущенно, как, должно быть, выглядел я, когда в этой комнате жил он и я зашел к нему впервые.
– Скорее всего, я женюсь весной.
Я был ошеломлен.
– Но ты никогда ничего не говорил.
– Мы то сходились, то расходились больше двух лет.
– Это прекрасные новости, – сказал я.
Свадьба – это всегда прекрасно, я был счастлив за них, брак – это здорово, и широкая улыбка на моем лице была вполне искренней, пускай некоторое время спустя я осознал, что для нас такое положение дел не сулит ничего хорошего. Он спросил, не возражаю ли я.
– Не говори глупостей, – ответил я.
Продолжительное молчание.
– Ну что, ляжешь в кровать? – спросил я.
Он настороженно на меня взглянул.
– Ненадолго. Но мы просто полежим.
Прозвучало это как обновленная и отшлифованная версия его знаменитого «давай потом». Так значит, мы снова вернулись к началу? Мне ужасно хотелось передразнить его, но я сдержался. Он лег рядом со мной поверх одеяла, сняв лишь ботинки.
– Как думаешь, долго это будет продолжаться? – усмехнувшись, спросил он.
– Надеюсь, что нет.
Он поцеловал меня в губы, но этот поцелуй был совсем не похож на тот, в Риме, после происшествия у Пасквинской статуи, когда он прижал меня к стене на Виа Санта-Мария-дель-Анима. Я мгновенно узнал этот вкус и только теперь понял, как сильно его любил и скучал по нему. Еще один пункт в списке того, чего мне будет не хватать после расставания. Я собрался вылезти из-под одеяла.
– Я не могу, – сказал он, отпрянув от меня.
– А я могу, – ответил я.
– Но я – не могу.
Должно быть, мои глаза были похожи на ледяные лезвия, потому что он, казалось, вдруг осознал, как сильно я разозлился.
– Я ничего не желаю больше, чем раздеть тебя и – по меньшей мере – обнять. Но не могу.
Я обвил его голову руками и прижал к себе.
– Может, тогда тебе не стоит оставаться. Они знают о нас.
– Я догадался, – сказал он.
– Как?
– По тому, как говорил твой отец. Ты счастливчик. Мой отправил бы меня прямиком в исправительное учреждение.
Я посмотрел на него: мне бы еще один поцелуй.
Я мог и должен был поцеловать его сам.
К следующему утру между нами окончательно пролегла пропасть. Однако в ту неделю все-таки случилось кое-что еще. Мы сидели в гостиной после обеда и пили кофе, когда отец принес большую папку с анкетами и фотографиями шести кандидатов на роль нашего нового летнего постояльца. Отца интересовало мнение Оливера; он отдал папку сначала ему, потом матери, мне и одному профессору, который помогал выбирать кандидата в прошлом году и сегодня с той же целью заглянул к нам на обед с женой.
– Вот он, мой преемник, – выбрав одну из анкет, заявил Оливер и передал остальным.
Отец бросил взгляд в мою сторону, но тут же отвернулся. То же самое происходило здесь ровно год назад. Павел, преемник Мэйнарда, приехал к нам на Рождество и, проглядев анкеты, настойчиво рекомендовал кандидата из Чикаго, которого, как выяснилось, хорошо знал. А к Оливеру – молодому ученому, преподававшему в Колумбийском университете и – ну надо же! – специализировавшемуся на досократиках, все отнеслись сдержанно. Я разглядывал его фотографию чуть дольше, чем следовало, и с облегчением обнаружил, что ничего не чувствую.
Вспоминая тот день сейчас, я убежден: именно тогда все и началось – под Рождество, в той самой комнате.
