Никаких данных не нашла я и в письме Ахмеда Курбатова. Он попал в Дом малюток города Коканд, куда обычно попадали в грудном или самом малом возрасте. Он рассказывает, что однажды, когда он был уже подростком и шел с ребятами по улице, его остановила пожилая, сухощавая женщина, назвала его незнакомым ему именем, погладила по голове, спросила, как он живет в детском доме, как учится. Он придает большое значение их встрече, думает, что ей известно, откуда он попал в Дом малюток. Но даже если она знала его совсем маленьким, как же она могла узнать ребенка через столько лет? Очевидно, она приняла его за кого-то другого или просто приласкала встретившегося мальчика из детского дома. И тут — что поделаешь — нет данных для поиска.
Но иной раз не хватает решимости написать столь определенно: «Данных нет». Тогда появляется другая пометка на конверте: «Совсем мало воспоминаний», и письмо ложится в толстую синюю папку. Я называю ее «чистилище», потому что рано или поздно, все письма уходят оттуда/ либо в передачу, либо в архив. Это самая мучительная для меня папка. Мучительная потому, что совсем не легко взять на себя ответственность за судьбу письма. Ведь бывает так: логически как будто и нет в нем доводов в пользу розыска, но капля сомнения в душе остается. Как же тогда отнести письмо к безнадежным? Вот и читаешь его, и перечитываешь, возвращаешься к нему вновь и вновь.
Так, я не раз возвращалась к письму Зои Петровой.
«…Если вы мне не поможете, обращаться мне больше некуда… Мама, которая меня воспитывала, взяла меня из Омского распределителя в 1942 году. Ей дали справку, что я—Петрова Зоя, год рождения 1940-й. В эшелон эвакуированных меня отдали партизаны, они нашли меня в лесу Курской области, я была завернута в одеяло. Я не знаю, откуда взялись имя и фамилия, может быть, это мои настоящие, а может быть, нет. Мама рассказывает, что, в отличие от всех детей, я была полненькая, только большой живот. Волосы светлые, глаза голубые, на левом виске большая черная родинка. Мама говорит: «Я тебя взяла в нашу семью потому, что все мои трое детей считались некрасивыми, я хотела, чтобы ты не отличалась от нас, а потом ты взяла да и стала красивой». Но это ее слова, красоты за мной не водится. Когда мама меня взяла, я почти не разговаривала. Что она помнит из моей речи, это «хотца пит». Это я так просила пить (какой-то акцент, не то вятский, не то белорусский)… Милиция не может искать, говорят, нужна точная фамилия… Очень вас прошу, помогите мне найти моих родителей, я все постараюсь сделать, что вы скажете, если нужно, я сама приеду…»
Первое движение—отложить письмо в сторону: поиски безнадежны. Где-то в лесу нашли ребенка неизвестные партизаны, спасая ему жизнь, отдели в проходящий эшелон эвакуированных. Потом ребенок попал в детский распределитель. Судя по всему, имя я фамилия там и даны, как бывало в те годы. Откуда партизанам было знать фамилию найденного ребенка? Но тут-то и начинает закрадываться сомнение. А вдруг… Вдруг была приколота к одеялу записка с именем и фамилией? Так тоже нередко бывало. Да, но если бы была записка, о ней знали бы в детском приемнике. Но обстановка была такова, что записка могла затеряться. А если фамилия все-таки настоящая, то Курская область, родинка на виске и «хотца пит» для родителей могут стать уже суммой фактов. И вот пометка «Совсем мало воспоминаний» зачеркивается, письмо перекочевывает в передачу.
Долго я думала, как поступить с письмом Николая Белоконь. Искал он сестру, имени которой не помнил, — не то зовут ее Надей, не то Таней, — почти ничего не знал и о себе, но навсегда осталась в его памяти страшная сцена:
«Однажды мать взяла меня с собой, я сидел на ее руках и глядел по всем сторонам. Мать вошла в какой-то магазин. По-моему, только в магазине могут быть деревянные прилавки, за которыми стояли один-два человека. И вдруг мать обернулась. В широко открытую дверь вошли два немца, на них были железные каски, из-за плеч торчали винтовки. Я не знаю, что они требовали, но мать испугалась, сильно прижала меня к груди. Что произошло дальше, толком не могу описать. Этот случай всю жизнь преследует меня. Немцы начали громко смеяться, а потом в настежь распахнутую дверь магазина на большом сильном коне въехал фашист в такой же форме, как и те, кто раньше вошли. Мать закричала, вместе со мной вскочила на деревянный прилавок, обеими руками подняла меня к потолку. И последнее, что я помню, — громадные черные глаза лошади, широкие ноздри, оскал желто-белых зубов лошадиной морды и громкий стук тяжелых подков о деревянный прилавок. Дальше все кануло во мрак».
