Я осторожно сняла голову Журки с колен и уложила на землю. Светлые волосы казались замершим вокруг его лица лунным пятном.
Откуда-то подошла Марьяна.
– Все? – спросила она.
У меня не хватило сил кивнуть. Она поняла и так. Попросила:
– Уходи.
Я подняла глаза. Марьяна уже не плакала, просто не отрываясь глядела на Журку и шевелила губами, словно беззвучно разговаривала с ним. Меня она не замечала. Я вздохнула и поднялась. Марьяна никогда не простит мне Журкиной гибели. Ведь она надеялась обмануть Смерть.
– Нет. – Она угадала мои мысли и покачала головой. – Не поэтому… Бабы побежали за мужиками. Уходи, пока они не вернулись.
– А как же он? – Я бросила еще один взгляд на Журку.
Марьяна закусила губу. Ее голос задрожал.
– Он мой муж. Это моя забота.
– Муж?
Она сглотнула и печально улыбнулась:
– Да. Не смотри так. Я была одна, с сыном… Ты отказала ему. Кто еще мог его утешить? Я ведь любила его…
Теперь все стало понятно – и та ее внезапная ярость, и это горе…
– Прости. – Я прикоснулась к ее холодной, как льдинка, руке. – Прости…
– Чего уж теперь… – Она шагнула к Журке и сбросила с плеч зипун. – Я втащу его в дом. А ты ступай… Иди…
И я пошла. Пошла в Киев. К Горясеру. Потому что теперь мне было все равно, куда идти. У меня не осталось сил бороться ни с жестокостью этой жизни, ни со своим измученным сердцем…
Горясер сказал, что я пришла к терему Святополка на рассвете и упала у самых ворот.
Он отнес меня в избу наемников и сказал: «Тебе повезло, что не доложили князю». И еще: «Сиди здесь». А потом усадил меня на лавку и ушел. А я осталась. Идти было некуда…
Горясера не было весь день. В избе, куда он меня привел, хлопала дверь, приходили и уходили какие-то незнакомые воины, но меня это не пугало. Забившись в угол, я думала о Журке. Перед глазами стояло его мертвое лицо. Он никогда не выглядел таким умиротворенным, как в эту последнюю ночь…
Вечером Горясер вернулся. Прошел ко мне, уселся на корточки и поинтересовался:
– Что стряслось?
Я пожала плечами. Притворялся он или нет, мне было все равно. Что-то ушло, сломалось… Наверное, огонь безумной Летунницы угас этой ночью и перестал тревожить мое сердце. Он почувствовал это, отпустил меня, встал и принялся переодеваться. Я глядела, как он стянул замызганные грязью тяжелые сапоги, обмотал ноги теплыми тряпками и сунул их в мягкие поршни, как снял рубаху, кинул ее в ящик под лавкой и натянул другую, как подошел к столу посреди избы и что-то сказал сидящим за ним воинам…
Он ни о чем не спрашивал. Это было хорошо.
Я отвернулась к стене.
– На.
Передо мной появилась миска с чем-то горячим. Пар валил мне в лицо и забивался в ноздри.
– Не хочу.
Горясер настойчиво ткнул миску мне в колени:
– Ешь. Пришла – делай, что говорю.
Я неохотно взялась за ложку, сунула в рот варево и поперхнулась. Еда была хорошей, но вся грязь и боль, что томились в моей душе, вдруг плеснули в горло. Отбросив миску, я кинулась в угол и согнулась в судорожной рвоте. Разгибаться было стыдно. Казалось, все наемники глядят на меня с интересом и насмешкой. Однако разогнулась. Никто на меня даже не смотрел. Те, что сидели за столом, по-прежнему справно стучали ложками, Горясер собирал с пола осколки глиняной миски, а спавшие даже не проснулись.
Я утерла рот ладонью и подошла к наемнику:
– Прости.
Он поднял голову и равнодушно пожал плечами:
– Ничего, бывает.
Я села на лавку. Вместе с рвотой выплеснулась вся грязь, но вина жгла изнутри каленым огнем. Неужели мне придется жить с этой болью всю жизнь?! Нет, лучше умереть.
– Это я предупредила Предславу, – тихо сказала я.
По-прежнему собирая черепки, наемник кивнул.
– Я подслушала твой разговор с князем про поляков, – осмелела я, – и рассказала княжне. А она поведала Болеславу.
Горясер собрал осколки и понес их к столу. Не закричал, не ударил.
– Журка умер, – вдруг ни с того ни с сего сказала я.
Горясер наконец услышал.
– Жаль… – выдохнул он.
Этого я уже не вынесла – вскочила с лавки и бросилась на него с кулаками:
– Жаль?! Тебе жаль?! Да тебе на все наплевать! Меня нужно убить, я предала всех, кто любил меня! Я предала Предславу, предала Журку! Журка умер! Понимаешь?! Умер!!! Тебе жаль… Никого тебе не жаль! Ты, ты… Ненавижу! – Я перестала колотить по его груди и метнулась к дверям. – Всех ненавижу!
