Зато подобно первому из мудрецов все они были друзьями людей и, чтобы им помогать, стали строителями. Именно они заложили основания стен Урука. Говорили, что им люди обязаны и «допотопными снадобьями» — «мазями и примочками».
В конечном итоге семь мудрецов из одновременно живших персонажей превратились в династию мудрых правителей. Считалось, что они сменяли друг друга вплоть до начала II тысячелетия, то есть до окончания древности. Ведь писцы относили этот рубеж примерно к дате смерти Хаммурапи, по нашему летосчислению — к середине XVIII века; после этого для вавилонян начиналось «новое время», продолжавшееся и в VI веке.
С течением столетий мудрецов стали считать просто советниками государей: их образ политизировался и вместе с тем очеловечился. Прежде их признавали божественными мужами, потом — всего лишь хранителями мудрости, кладезями знаний цивилизации. Законными наследниками их влияния стали жрецы-заклинатели, потому они и продолжали молиться Эа, общему богу мудрецов, и употреблять древний язык Эриду — шумерский. Чтобы еще больше им уподобиться, при совершении магических обрядов они надевали шапочку в виде рыбьей головы. Мудрецы же, теперь воплотившись в простые раскрашенные деревянные статуэтки, продолжали творить благие дела. Надо было просто закопать их в землю, чтобы они стали могучими стражами дома.
Таким образом, первоначальное смутное и даже противоречивое представление о семи мудрецах со временем оказалось забыто. Они превратились просто в добрых духов. Их без усилий получаемое покровительство распространялось на всю «страну Шумера и Аккада». Только они в VI веке связывали, казалось бы, не имеющие отношения друг к другу вещи: выкинутые зародыши, царя и Вавилон — новый Эриду. В их образах соединялись цивилизаторские усилия и царская власть. Они принадлежали к самой глубокой, допотопной древности, были двигателями и творцами новой цивилизации. В общем, многочисленные легенды о них довольно солидно обосновывали и возврат к древности, и обращение к чудовищам. В конечном счете достаточно было прибегнуть к их помощи, чтобы беды «нового времени» утихли. Ведь этот унифицирующий миф учил тому, что надо в случае чего обращаться к ученикам Адапы и его наследников — к мастерам заклинаний. Именно они разносили образ семи мудрецов за стенами своих храмов — разносили, чтобы укрепить свое влияние и поднять свой престиж. Им это вполне удалось, причем без особого труда. Их искусство решало все проблемы; во всяком случае, нашедшие с его помощью утешение вавилоняне были в том убеждены. Оно позволяло уходить от неприятной действительности, избегать препятствий как отдельным лицам, так и всему обществу. И никто не спорил с тем, что для них это возможно. Но и это учение, в общем, отрицало вероятность прогрессивного развития, и в целом перед жителями Вавилонии во времена Навуходоносора стояла (хотя и не столь остро) та же проблема невозможности движения вперед, что и перед всей империей. Мог возникнуть и такой ход рассуждений: положение в настоящем недурно, но не следует ли поискать новых решений на длительную перспективу? Кончилось тем, что Набонид выработал такую «положительную» идеологию для всего «Благодатного полумесяца». Она должна была пойти на пользу и Междуречью, и остальной империи — так он думал.
Навуходоносор умер в октябре 562 года (последняя табличка от его имени датирована 8 октября) «от болезни», как пишет Берос, не уточняя диагноза[49]. После его 43-летнего царствования начался период политической нестабильности. Сын Навуходоносора Амель-Мардук («Человек Мардука») оставался на престоле до августа 560 года; его зять, муж дочери Навуходоносора Нериглиссар[50] («Нергал, храни царя») царствовал с августа 560 по апрель 556 года; после его смерти сын его и внук Навуходоносора Лабаши-Мардук («Да не постыжусь я, Мардук») оставался у власти всего два месяца, с мая по июнь 556 года. С его убийством пресеклась династия Набопаласара. У нас есть свидетельство современника об этих событиях — повествование Набонида; но оно изначально было очень лаконично, а сейчас, к сожалению, еще и повреждено. Этот текст был выбит на стеле, стоявшей в одном из храмов Вавилона. Тем самым гарантируется его достоверность хотя бы в общих чертах (перед лицом богов говорить неправду не имело смысла). Во всяком случае, потомки не ставили ее под сомнение.
