Такого рода критика затрагивает не религию, как таковую, а лишь известные сказание и догматы данной частной религии. Но вот критика иного порядка, на которой особенно настаивает „Автобиография“. Я имел, говорит Спенсер, как бы врожденное моему уму чувство естественной причинности. Я как бы интуитивно постигал, что действие необходимо должно быть эквивалентно причине. Я чувствовал без всякого обучение невозможность такого действия, которое не имело бы достаточной причины; и во мне сама собою рождалась уверенность, что раз дана причина, действие должно произойти необходимо со всеми своими определениями, как количественными, так и качественными. Это предрасположение моего ума заставляло меня отвергать обычную идею сверхъестественного, и я пришел к признанию невозможности всего того, что называют чудом, т. е. всего того, что по определению противоречит естественной причинности.
Первый мотив был порожден теми частными учениями, которые официально преподаются, как религиозные. Второй имеет своим источником природу науки: наука a priori исключает сверхъестественное.
Заключается ли однако в том принципе естественной причинности, к которому апеллирует здесь Герберт Спенсер, непобедимое препятствие для религиозной веры? Это мало правдоподобно; ибо имеется весьма много философов, которые с очень ясным сознанием естественного сцепление всех явлений соединяли очень глубокое религиозное чувство. Таковы в древности были стоики; таковы в новейшие времена Спиноза, Лейбниц, Кант. Наоборот, эпикурейцы, признававшие нарушение непрерывности в ходе явлений, отрицали всякое вмешательство богов в события этого мира.
Каковы же с религиозной точки зрение выводы из учение о естественной причинности? Это учение запрещает нам представлять Бога и природу в виде двух противников, борющихся между собой с целью уничтожить друг друга. Оно не допускает ни того, чтобы божественный акт состоял в разрушении сил природы, ни того, чтобы акт творений мог явиться бунтом против творящей силы. Но, очевидно, такое представление о естественном и сверхъестественном, при котором Бог и природа уподобляются двум сражающимся между собою людям, носит совершенно ребяческий характер; и, конечно, устранение подобного рода идей отнюдь не является достаточным основанием для того, чтобы обвинять человека в безбожии. Зато доктрина естественной причинности отнюдь не исключает, а, по мнению многих, даже подразумевает вселенский принцип порядка, единства, жизни и гармонии, — принципа, господствующий над законами природы, как причина над следствием, или как оригинал над копией. Ведь не исключает же та связь, которая имеется между различными моментами математического доказательства, существование математика, автора этого доказательства?
Правда, естественная причинность допускает такое толкование лишь при одном условии. Необходимо, чтобы сама природа в научном смысле этого слова, не рассматривалась, как абсолют.
Но именно такова позиция Герберта Спенсера. Он сам выявляет, что наши естественные законы и весь этот мир, открытый нашему взору, не более как символы истинного Бытия, и что возводить их в сан абсолюта совершенно не допустимо для философа. Итак, на ряду с его верой в естественную причинность у него есть место для веры в принцип более высокий, который как раз и должен стать объектом религии.
Заметим в тому же, что Спенсер не говорит: я должен отбросить всякую идею сверхъестественного; он утверждает только: я пришел к необходимости отбросить обычное представление о сверхъестественном. Он зачисляет себя в ряды тех, которые, отрицая чудо, поскольку оно является нарушением законов природы, считают себя, тем не менее, вправе отстаивать поистине сверхъестественный принцип религии, и полагают даже, что в своем отрицании они более религиозны, чем те, которые делают из Бога плохого работника, вечно занятого исправлением своего труда.
***
Мы не можем однако ограничиться указанием на побуждения, руководившие Гербертом Спенсером. Необходимо подвергнуть внутреннему анализу как теорию Непознаваемого, так и теорию религиозной эволюции. Многим критикам Спенсера кажется, что эта последняя, являясь, вообще говоря, положительной и научной частью доктрины, сводит к нулю объективное значение религиозной идеи и таким образом ретроспективно придает теории реального, но непознаваемого абсолюта совершенно призрачный и чисто словесный характер.
