– Попрошу, – прапорщик толкнул меня к ящику. – Вы пока в машине. Кого ж еще… Товарищ полковник, я и буду гость-два! Я и буду. – Прошмыгнул и утер с бровей капли.
– Смир-на. Слушай. Двенадцатое сентября. Полдень. Солнце позолотило… Так, всего не читаю, так, вот: Президент и Генеральный организации наций… из машины – прибыли!
Прапорщик провел меня вперед на два шага и установил: тут.
– Наш слева. Тот справа. Кто там крутит башку? Потом не у кого будет спрашивать! Запоминайте кто где. Подсказка: тот араб. В общем, цыган. Оркестр! – Гонтарь махнул фуражкой – на бульваре бухнули в барабан. – Благословение, благословение – чего ждем?! Музыка не кончилась – уже пошли, не дать оглядеться.
Прапорщик отодвинулся и скорчил постную рожу. Надвигался священник, завернувшийся еще в подобие плащ-палатки – золотое, шитое жемчугом полотно, жарко облепленное цветами голубыми и алыми в шесть лепестков, драгоценные отблески кололи лица смиренных прислужников, – священник кадил на толпу, басовито напевал, посматривая на меня, народ кланялся, широко крестясь. Я встал поровнее и также кивал. Прапорщик чванливо подбоченился с видом: не разумею.
– Благословение. Поцелуй руки, – вполголоса подсказывал Гонтарь.
Священник отдал кадило служке, взял мою руку и почтительно поцеловал.
– Кравчук! Этак-так-перетак! – сорвался полковник. – Куда суешься козлиной бородой?! Кто епископ? Ты ж епископ! Ты благословляешь. А он – целует. Он – руки лодочкой, морду опустил. Ты – на его лапы свою. Он поцеловал, ты маковку перекрестил. Не дергай ты бороду! Жарко? Свиридов, сегодня-то можно без бороды.
– А если он не схочет целовать? – зло поинтересовался епископ.
– Схочет! Руку бритую, надушенную… Ему ж тоже подскажут. Замнется – перекрести рожу его и – к стороне. Дальше. К-куда?! А гость-два? Цыгана осеняй, сто чертей твою мать совсем, крестом – и ушел. Девка – хлеб!
Взыграли рожки, гусли, сопелки, ядреная девка с лицом красным, какое бывает только у милиционеров, весело подбежала с пустым чеканным подносом.
– Девка: откушайте нашего хлеба-соли. Протянула – сама не разгибайся, пусть смотрит за пазухи! Глаз не опускай. Улыбнется – подмигни. Правым глазом. Один раз. Он откусил, жует. Хлеб передал цыгану. Девка, не разгибаясь, с пазух достает подарок. Слова: лада моя, я всю ночь сидела, тебя ожидала – ширинку вышивала. Ширин-ку?! Так? Что? Свиридов!
– Так точно, товарищ полковник. Так в книге. Ширинка – подарочный платок.
– В кни-иге? Свиридов, хорошо летаешь. Скоро сядешь! В книге. Он их читает? Ширинку всю ночь зашивала – что он, твою мать, подумает? Что мы к нему, извините за выражение, нескромную женщину налаживаем? Кто от музея?
– Я, товарищ полковник, – аукнулись из толпы. – Вместо ширинки можно – утирка. Утирка.
– И то. Девка!
– Лада моя, я всю ночь сидела, тебя ожидала – утирку вышивала. – Девка словно обжигалась словами, прогладила языком влажный рот и погрузила руку в тесные пазухи, прогнувшись вперед.
Полковник чвакнул, проведя по глазам рукой, выдохнул:
– Молодца, молодца… Дай бог всем. Девка убегает, подол приподнимается, видно белье… Цвет не указан, а надо. Свиридов, проверь, чтоб на утирке-ширинке вышили телефон, имя-отчество. Так… Казаки. Пошли казаки!
С бульвара тронулись и обогнули с гиканьем толпу два милиционера на саврасых лошадках.
– Выбегает девушка кормящая. Где кормящая?
– Тут! – В белых тапочках выскочила гимнастка лет двенадцати с острыми локотками и прогнула колесиком грудь. Гонтарь смахнул с губ мегафон и просипел:
– Свиридов. Здоровей нет?
– Кандидат в мастера, – развел руками уязвленный прапорщик. – Чемпионка области.
– Чем она будет кормить? Президент станет ждать, пока у ей сосцы вырастут? Написано ж: девушка кормящая… А, извини, тут – кормящая голубей! Давай: покормила, сальто, мостик, колесо, взлетают тысяча голубей – возраст города. С памятника «Исток Дона» падает покров, струя воды возносит над площадью Илью Муромца со знаменами России и Объединенных Наций. Оркестр. Ликующие горожане оттесняют охрану, к гостю-один – не путать с черным – прорывается женщина со слепцом. Марш!