— Да и вряд ли зажарит, — вырезал кусок из Настиной ноги Саблин. — Толстой — либеральный русский барин. Следовательно — эгоист. А Ницше — новый Иоанн Креститель.
— Демагогия, — хлебнул вина Мамут. — Ницше вам всем залепил глаза. Всей радикально мыслящей интеллигенции. Она не способна просто и здраво видеть сущее. Нет, это бред какой-то, всеобщее помешательство, второе затмение умов! Сперва Гегель, на которого мой дедушка молился в буквальном смысле слова, теперь этот усатый!
— Что вас так раздражает в Ницше? — раскладывал вырезанные куски по тарелкам Саблин.
— Не в нем, а в русских ницшеанцах. Слепота раздражает. Ницше не добавил ничего принципиально нового к мировой философской мысли.
— Ой ли? — Саблин передал ему тарелку с правой грудью.
— Сомнительное заявление, — заметил Лев Ильич.
— Ничего, ни-че-го принципиально нового! Вся греческая литература ницшеанская! От Гомера до Аристофана! Аморализм, инцест, культ силы, презрение к быдлу, гимны элитарности! Вспомните Горация! «Я презираю темную толпу!» А философы? Платон, Протагор, Антисфен, Кинесий? Кто из них не призывал преодолеть человеческое, слишком человеческое? Кто любил демос? Кто говорил о милосердии? Разве что один Сократ.
— О сверхчеловеке заговорил первым только Ницше, — возразил Саблин.
— Чушь! Шиллер употреблял это слово! О сверхчеловеке говорили многие — Гете, Байрон, Шатобриан, Шлегель! Да что Шлегель, черт возьми, — в статейке Раскольникова весь ваш Ницше! С потрохами! А Ставрогин, Версилов? Это не сверхчеловеки? «…Свету провалиться, а мне всегда чай пить!»
— Все великие философы подводят черту, так сказать, общий знаменатель под интуитивно накопленным до них, — заговорил отец Андрей. — Ницше не исключение. Он же не в чистом поле философствовал.
— Ницше не подводил никакого общего знаменателя, никакой там черты! — резко тряхнул головой Саблин. — Он сделал великий прорыв! Он первый в истории человеческой мысли по-настоящему освободил человека, указал путь!
— И что же это за путь? — спросил Мамут.
— «Человек есть то, что должно преодолеть!» Вот этот путь.
— Все мировые религии говорят то же самое.
— Подставляя другую щеку, мы ничего не изменяем в мире.
— А толкая падающего — изменяем? — забарабанил пальцами по столу Мамут.
— Еще как изменяем! — Саблин поискал глазами соусник, взял; загустевший красный соус потек на мясо. — Освобождая мир от слабых, от нежизнеспособных, мы помогаем здоровой молодой поросли!
— Мир не может состоять исключительно из сильных, полнокровных. — Осторожно положив дымящуюся сигару на край гранитной пепельницы, Мамут отрезал кусочек мяса, сунул в рот, захрустел поджаристой корочкой. — Попытки создания так называемого «здорового» государства были, вспомните Спарту. И чем это кончилось? Все те, кто толкал падающих, сами попадали.
Саблин ел с таким аппетитом, словно только что сел за стол:
— Спарта — не аргумент… м-м-м… У Гераклита и Аристокла не было опыта борьбы с христианством за новую мораль. Поэтому их идеи государства остались утопическими… Нынче другая ситуация в мире… м-м-м… Мир ждет нового мессию. И он грядет.
— И кто же он, позвольте вас спросить?
— Человек. Который преодолел самого себя.
— Демагогия… — махнул вилкой Мамут.
— Мужчины опять съехали на серьезное, — обсасывала ключицу Румянцева.
Отец Андрей положил себе хрена:
— Я прочитал две книги Ницше. Талантливо. Но в целом мне чужда его философия.
— Зачем тебе, брат, философия. У тебя есть вера, — пробормотал с полным ртом Саблин.
— Не фиглярствуй, — кольнул его серьезным взглядом отец Андрей. — Философия жизни есть у каждого человека. Своя, собственная. Даже у идиота есть философия, по которой он живет.
— Это что… идиотизм? — осторожно спросила Арина.
Саблин и Мамут засмеялись, но отец Андрей перевел серьезный взгляд на Арину.
— Да. Идиотизм. А моя доктрина жизни: живи и давай жить другому.
— Это очень правильная доктрина, — тихо произнесла Саблина.
Все вдруг замолчали и долго ели в тишине.
— Вот и тихий ангел пролетел, — вздохнул Румянцев.
— Не один. А целая стая, — протянула пустой бокал Арина.
— Не наливай ей больше, — сказал Мамут склоняющемуся с бутылкой Павлушке.
